Репетиции - Владимир Шаров

Иногда и до ссылки в Сибирь, еще в Новом Иерусалиме Сертану приходило в голову, что конец действительно близится, что он уже скоро — иначе и быть не могло, чересчур тесно он был со всем этим связан, чересчур важную роль во всем играл, беспрерывно думал, каждую деталь проигрывал, чтобы ощущение конца в него не вошло и не въелось. Хотя он, как любой христианин, верил в Суд и второе пришествие Христа, но раньше считал это настолько далеким, что жизнь человеческого рода все равно казалась ему бесконечной, теперь же, когда Сертан, как и другие, начал верить, что конец близок, первое, что он подумал, — оказывается, на земле будет жить хотя бы минуту вот столько-то людей, и ни на одного больше, и сколько этих людей, наверное, можно исчислить, и интересно, кто будет последним человеком, родившимся на земле, и сколько будут в утробе и так и не успеют родиться. Конечно, они, как самые невинные из людей, попадут в рай, но, именно думая о них, Сертан осмыслил слова Иоанна, что перед концом и бедствия усилятся, и грех возрастет многократно, чуть ли не все пойдут за антихристом, и вдруг снова удивился: а зачем это было? зачем жили люди на земле? Сейчас, перед концом, вопрос этот был более чем оправдан, пришла пора подводить итоги, и ясно было, что люди не исправились, даже не стали лучше, но тогда для чего эти страдания и беды — неужели только для того, чтобы потом явить славу Божью и победить антихриста. Или чтобы отделить зерна от плевел, праведников от грешников, но тогда почему кончается и история праведников, почему Господу Богу и их тоже нужно точное число — и все.

Сертан чувствовал, что ходит по проволоке, и знал, что единственный способ для него уцелеть — вообще об этих вещах не думать, держаться до крайности осторожно и с Никоном, и с монахами, которые в большинстве своем его явно не любили, и с крестьянами, многие из которых, без сомнения, как это здесь было принято, доносили Никону о каждом его слове, всегда помнить, что он в России никто, еще хуже, чем никто — еретик, иноверец, и то, что он говорит, должно быть до предела нейтрально и общо для всех христиан. А главное, для Никона оно должно быть или казаться безусловно необходимым, понятным и легко объяснимым. Спасение Сертана было в этой его нейтральности и в верности Никону, в отсутствии какой бы то ни было самостоятельной партии. Но жизнь вела к другому.

Первые подозрения в ереси вызвали его отношения с евреями. Крестьяне, исполнявшие в постановке их роли, играли в поддавки: они хотели и добивались того, чтобы быть неправыми, и Сертан ничего с этим поделать не мог. Тогда, чтобы они поняли правоту евреев, он стал рассказывать крестьянам все, чему сам был свидетелем в Польше. Он начал с жалости, со зверств казаков, дальше перешел к тому, как вообще жили евреи, как они молились Господу, как толковали и старались понять Священное Писание. На репетициях он рассказывал крестьянам, что много веков евреи составляли «листы скорби» в память о тех бедствиях и гонениях, которые претерпевали они в разных странах, но гонений было столько, что почти каждый день года стал у них днем поста, днем, когда оплакивали погибших, и тогда их учитель Р. Шимон бен Гамлиель запретил им это, сказав: «Мы не менее предков наших лелеем память о пережитых бедствиях, но описывать их все не хватает у нас сил». Про себя евреи говорят, что свершилось над ними проклятие Моисея: «И всякую болезнь и всякую язву, да и не написанную в сей книге Завета, Господь наведет на тебя, и останется вас немного взамен того, что вы были бесчисленны, словно звезды на небесах… и рассеет тебя Господь по всем народам от одного края земли до другого».

«Что нам сделать, — говорят они, — чем оправдаться? Можем ли мы отрицать нашу виновность, когда грехи наши свидетельствуют против нас? Всевышний же уличил своих рабов в преступлениях, а суд Его правдив! Мы можем утешаться только тем, что Господь кого любит, того и наказывает» (Притчи 3,12).

С евреями Сертан столкнулся случайно, было это во время войны Хмельницкого, когда его театр, спасаясь от грабежей, попал в Тульчин. В городе они оказались недели за три до того, как к нему подошли отряды казаков и началась осада. Тогда весь месяц, пока казаки, обложив Тульчин, пытались его взять, труппа Сертана играла каждый вечер — таков был приказ командовавшего гарнизоном князя Чвертинского, и Сертан помнил, что был рад, что актеры заняты и при деле. Ссылаясь на тот же приказ, он уже сам заставлял их все утро повторять роли.

Чвертинский, как описывает его в дневнике Сертан, был любезен, немолод и очень толст. Дышал он с хрипом, тяжело и отрывисто. Вечером, когда сердце уставало гнать кровь по огромному телу, ноги у него распухали от воды и он едва мог ходить. После второго спектакля он увез их приму Аннет к себе, и она вернулась только на следующий день.

Еще в самом начале войны Сертан хотел уехать из Польши и уехал бы, если бы не Аннет. Но в Польше ее носили на руках, она была королевой и на сцене и в жизни, и о Франции, Бретани не хотела слышать. Сертан был готов ехать во Францию без театра, но не без Аннет, и тоже остался. По всем понятиям, она была его, он любил ее и готов был ждать, когда она одумается и вернется. Он купил ее двенадцатилетней девочкой в Руане у ее отца, акробата-канатоходца, и он, Сертан, сделал из нее настоящую актрису. Он ставил ей не только походку, но каждое движение, каждый жест, она была благодатный материал, тело ее было умно и послушно, и многое давалось ей совсем легко. У нее был и талант, и интуиция, поэтому он сумел научить ее понимать то, что говорят герои в пьесах, где она играла, и то, что в пьесы попасть не могло, потому что они — только часть жизни, хотя, возможно, и главная. Он и ее саму научил и думать, и говорить, да в общем, наверное, и чувствовать; в сущности, он вложил в нее все, что у него было, и любил он ее всегда, и, конечно, никогда бы не смог ее оставить и уехать один.

До плена дневник Сертана был переполнен Аннет. Часто записи, связанные с ней, не перебиваясь ничем, шли много страниц подряд. Мы с Мишей уставали от нее, уставали от перевода однообразных текстов. День за днем Сертан объяснялся Аннет в любви, жаловался, плакал, умолял вернуться — и тут же ругался, называл потаскухой и лярвой, проклинал ее и себя за то, что сделал из нее актрису, и снова молил Аннет простить его и вернуться. Я не думаю, что она читала эти записи, но, наверное, знала о них.

В четырнадцать лет Аннет сделалась женой Сертана, но театр она любила больше его и к актерам была ближе, чем к нему, она и изменять стала сначала с актерами. Она мешала его отношениям с ними, мешала его власти, из-за нее театр все время лихорадило, и несколько раз труппа едва не распалась. Расстаться с Аннет Сертан не мог, через три года после их женитьбы репертуар целиком держался на ней, выхода не было, и тогда он отпустил ее к актерам, она сделалась, как все, и перестала быть его женой. Было это шесть лет назад, ей только что исполнилось девятнадцать, и с тех пор она приходила к нему лишь дважды.

Аннет сама сказала Сертану, что провела ночь с Чвертинским и, наверное, будет с ним и дальше. Она давно уже стала говорить Сертану о своих любовниках, потому что знала, что он выслеживает ее и ему и так все про нее известно. К Чвертинскому Сертан не ревновал: тот был урод, и Сертан понимал, что Аннет не может его любить. В городе уже был голод, и труппа видела, что если бы не эта связь, театру пришлось бы плохо. Конечно, он не был ей благодарен, но за те шесть лет, что они жили врозь, научился ее жалеть.

Сертана удивляло, почему Чвертинский заставляет их играть каждый вечер, и он спрашивал об этом Аннет. Она говорила, что князь любит ее и любит театр, но Сертан, потому что он жалел Аннет и потому, что Чвертинский был урод, сам стал объяснять ей, что любовник ее смел и умен: еще два дня назад город был парализован рассказами о казацких зверствах и только у них на сцене жизнь была такой, как будто войны нет и в помине, только у них правый побеждал сильного и добро торжествовало над злом. Подойди казаки раньше, они легко взяли бы Тульчин, а сейчас все готовы сражаться, все верят в успех, и сделал это их театр.

Войска в Тульчине было немного, шесть сотен польской шляхты и две тысячи евреев, многие из которых, правда, знали военное дело. Перед общим врагом поляки и евреи заключили союз и поклялись друг другу в верности. Поляки дали евреям оружие, и они вместе деятельно укрепляли город.

Чвертинский был стар, возил к себе Аннет редко, и скоро у нее появилась другая связь. Когда Аннет пришла к Сертану и сказала, что ее любовником стал Рувим — сын гаона, главы тульчинских евреев, Сертан испугался.

Рувим был совсем мальчик, но так похож на Христа, как никто из смертных походить на Спасителя не мог. Сертан и сам приметил его на улице дня три назад и тогда же, еще не зная, кто он, подумал, что вот кого он должен взять к себе в труппу: Аннет — Мария Магдалина, а мальчик — Христос. Потом, уже дома, он отчетливо понял, что Христос был евреем и, как ни странно, он, Сертан, не удивится, если и вправду окажется, Что это Иисус Христос, пришедший спасти их, и еще: если этот мальчик — простой еврей, то и Христос тоже был простым евреем.