Репетиции - Владимир Шаров

Дней через пять после этого столкновения он, продолжая набирать актеров, начал первые пробы и распределение ролей. Потом пришел черед их заучивания. Это было самое тяжелое для Сертана время, он работал с актерами сутками и почти не спал. Крестьяне были неграмотны и учили роли целиком с голоса. На эту работу он не мог поставить вместо себя никого, ни из монахов, ни из других умеющих читать. Дело было не в том, чтобы актеры запомнили слова, а им и это было тяжело, память их была нетренирована и слаба, они довольно легко пересказывали текст, но с неимоверным трудом заучивали его, главное другое: слова, понятия и отношения к людям, к миру были им совсем не знакомы, чужды, и даже когда они понимали слова, смысл они часто не разумели, и это тоже надо было или увидеть, или догадаться и растолковать им, и вот это их совместное чтение и запоминание было одновременно и репетицией, и объяснением, и всем чем угодно, только не простым заучиванием. И усилия его не были напрасны; день за днем работая с актерами, он видел, как медленно и постепенно слово работает в них, видел, как слово меняет человека.

Когда Сертан говорил и с его голоса они повторяли и старались почувствовать то, что́ он говорит, в нем, словно в птице, у которой только что вылупились птенцы, просыпался материнский инстинкт: они как бы ели из его рта, и он нередко забывал, что это не его слова, но тут ничего плохого, на наш взгляд, как раз не было. Так вот в часы, когда он читал им Евангелие, все их силы уходили на то, чтобы запомнить, просто запомнить и слова, и интонацию, и темп речи; они пыхтели, потели и уставали куда больше, чем на пахоте, и здесь ни о каком настоящем понимании пока речи не было, и лишь когда они запоминали и им казалось, что основное дело сделано и можно передохнуть, в это время слово и начинало в них жить.

Если Сертан с первого раза угадывал и правильно выбирал исполнителя, роль скоро поглощала выбранного, он сливался с ней, переставал бояться Сертана, переставал думать, что раз он запомнил и эта непомерно тяжелая работа сделана, теперь можно шабашить, в нем возникало понимание, что это его собственные слова и он не только вправе, но и должен произносить их так, как считает нужным, а не так, как показывал Сертан. Надо сказать, что это «так, как считает нужным» относилось лишь к интонации, то есть к привнесенному Сертаном, а слова — до единого — были подлинные и ни разу никем из них не менялись — значит, и в Евангелиях все было правильно; в подтексте каждого слова, которое произносили после Сертана актеры, было — что в Евангелиях все правильно, и Сертану делалось от этого хорошо.

Пробы, нахождение и понимание, что ты попал в точку, доставляли Сертану несказанное удовольствие (он часто думал, что почти такое же наслаждение испытывал сам Христос, когда находил учеников, когда видел, что один, второй, третий… идет за ним). Потом он, Сертан, начинал кормить их, кормить их словами, и слова шли впрок, отобранные им крестьяне менялись, менялись прямо на глазах, все в них менялось, и это видел не только Сертан, но каждый, кто жил в монастыре, и получалось, что он, Сертан, как бы заново крестит их — ни дать ни взять апостол, посланный крестить Русь.

Сертан понимал, что работа по набору актеров не долго будет идти так гладко; пока он ищет исполнителей на хорошие роли, все в порядке, а когда надо будет пробовать крестьян на роли тех, кто не пошел за Христом, кто отверг Его, и, главное, кто судил и казнил Его, тут добром никто не согласится, и неизвестно, сумеет ли помочь даже Никон. Но он оказался не прав: конечно, играть эти роли никто не хотел и крестьяне были бы рады, если бы, как и прежде, их отдали недавно крещенным Никоном евреям (решение, справедливое с любой точки зрения), я уже говорил, что Сертан и сам этого добивался, тем не менее отобранные во враги Христа скоро поняли и приняли то, что он дал им такие роли, — это было как в жизни, где есть люди, которые вытянули счастливый жребий, а есть, которым не повезло, и тут ничего не поделаешь. Каждому из них было ясно, что не могло тогда, полторы тысячи лет назад, быть иначе, если бы все признали Христа и пошли за Ним, давно уже на земле было бы, как в раю небесном, — ни голода, ни болезней, ни смерти. Ведь и про себя они знали, что грешны и что спасти их нелегко, и не может быть так, что они вдруг всем миром разом обратились и приняли, и раскаялись — и раньше не могло быть, и сейчас.

Сертан потом много думал, почему они соглашались столь легко? Тут было три ответа: фатализм — чему быть, того не миновать, — застарелая привычка к бедам и несчастьям, — это было первое, что пришло ему в голову; забитость и рабский дух, природный страх перед начальством, который был даже сильнее, чем боязнь лишиться вечного блаженства, жизнь была так безнадежна и беспросветна, что успела уйти и вера, и надежда, — это была его вторая мысль, которая легко соединялась с уже, в сущности, старым впечатлением Сертана, что русские вообще мало религиозны, а если и религиозны, то внешне, поверхностно; пожалуй, и в вечное спасение они не верят, принимают его за добрую сказку, и лишь позже он стал думать, вернее, склоняться к тому, что здесь другое: они считали, что весь мир, все то, что есть, должно скорей, как можно скорей кончиться, чего бы это от них самих ни потребовало, то был чистейшей воды альтруизм, но он смягчался убеждением, что на земле у каждого человека есть своя четко очерченная миссия, — в них жил не фатализм, а понимание, что иное устройство невозможно, один Господь способен определить и рассчитать пути и стремления людей — иначе хаос и смута, а так они — часть пускай и несовершенного, но миропорядка, упор делался именно на то, что часть порядка, а любой порядок лучше, чем смута, — это они знали точно и давно.

Еще тогда, когда Сертан по первому разу набирал исполнителей на роли и ни он, ни другие не сомневались, что евреев в постановке будут играть выкресты, он пошел к Никону, чтобы договориться об освобождении своих актеров от монастырских повинностей; это было более чем справедливо, так как главные участники, в первую очередь апостолы, но не они одни, были заняты в репетициях целыми днями, и времени на хозяйство у них не оставалось вовсе: следовало не просто освободить их от работ, но давать им и хлеб, и деньги. Это требование Никон легко принял, сказал, что готов всех освободить, но монастырский келарь Феоктист — разговор происходил при нем — стал резко возражать Сертану. Он согласился лишь апостолам уменьшить повинности, а уж давать им, а тем более другим сейчас что бы то ни было невозможно, говорил он Никону: царь последние два года денег шлет мало, у монастыря не хватает даже на строительство, не плачено за кирпич, за железо, не плачено возчикам, братия совсем плохо кормится, изнурена и давно ропщет. Но Никон не захотел его слушать, подтвердил, что сделает то, что хочет Сертан, да еще прилюдно грубо осадил Феоктиста; Сертана келарь не любил и раньше, знал, что он католик и папист, в свое время, как мог, противился его приглашению в монастырь — после же этого случая Феоктист стал его врагом.

Считая, что роли евреев будут играть недавние выкресты, Сертан сказал Никону, что по справедливости, раз они согласились на страшные, возможно, гибельные для их душ роли — кто знает, что вообще из этого выйдет, — их необходимо вознаградить, сделать так, чтобы жить им сейчас было хотя бы немного легче, чем другим. На это Никон ему ответил: «А может быть, наоборот: не надо ли им играть с чувством вины и раскаяния, сознавая, что они грешат, грешат страшно, непоправимо и уже получают воздаяние за свой грех; им уже хуже, чем другим, но это только начало, только самая малость страданий, которые они навлекут на себя потом, нынешние их горести — ничто в сравнении с теми».

Сертан ему возразил, что в Евангелиях иначе: там евреи, которые не пошли за Христом, особенно фарисеи, уверены, что поступают правильно, и те, кто обрек Христа на смерть тоже, они уверены, что, если даже Христос невиновен, ничего сделать нельзя, все другое хуже. В этом и суть: кто за Христом не пошел, не соблазнился Его чудесами, устоял, не снял с плеч тяжкой ноши Моисеева закона, — рады, довольны, крепки и уверены в себе — они выдержали искус. Они похожи на Христа, не поддавшегося в пустыне искушению дьявола. В Евангелиях, в каждом из их слов, — чувство правоты; если бы они раскаялись уже тогда, они были бы, как потом — Павел. Как он, они бы обратились и пришли к Христу, и не было бы ни Голгофы, ни Воскресения — ничего бы не было.

«И сейчас, — говорил Сертан, — самое трудное, что мне предстоит, это внушить им чувство правоты; если они будут играть без него, если в том, что они будут делать, будет обреченность, если каждым словом своим они будут говорить, что виновны, что на самом деле не такие, что все это — роль и только роль, и не дай Бог, чтобы кому-то пришло в голову, что они не за, а против Христа, — тогда ничего не получится. Единственные, кто в Евангелиях сомневается в Христе, отрекается от Него, — его ученики, те же, кто против Христа, уверены в собственной правоте, гордятся ею и должны гордиться, потому что не соблазняются чудесами, а хранят веру отцов».