Репетиции - Владимир Шаров

Никон боялся смерти и, молясь Богу, спрашивал Его, как быть. Сам он хотел бежать, но просил Господа, чтобы тот увещевал Элеазара и примирил их. Все же Господь решил, что ему надо уходить. Через несколько месяцев, в августе, Никон, еще один монах и приехавший на остров богомолец-помор втроем в укромной бухте тайно оснастили лодку, погрузили в нее припасы, книги и накануне Успения Божьей Матери отплыли.

Маленькая лодка, скалы и частые в августе бури делали их попытку отчаянной. Путь, который они выбрали, был самый длинный: чтобы сбить погоню, они решили плыть почти прямо на юг по Онежской губе. Лопарский берег был намного ближе, но везде безлюден, а устья других рек — Кеми, Выга, Сумы — так усеяны подводными скалами, что выбраться там нечего было и думать. Сильные ветры, не давая пристать, носили их по морю несколько дней, и уже когда лодка дала течь и, несмотря на все старания беглецов, была наполовину полна водой, их, наконец, выбросило на крохотный островок в пятнадцати верстах от устья Онеги. Было это третьего сентября.

Они возблагодарили Господа за спасение, и Никон наутро в память о чуде здесь же, на краю высокого вдающегося в море мыса, сколотил из плавника и поставил большой деревянный крест. Затем они переправились на берег и разошлись в разные стороны.

Дальше, по словам Никона, путь его был прям. Он говорил Сертану, что верно служил Господу, и Господь поднимал его выше и выше. Господь хотел, чтобы он исправил богослужебные книги и восстановил на святой Руси древнее благочестие, и он сделал это. У него было немало сильных врагов, но с помощью Господа он одолел их. Его ненавидели, гнали, преследовали, так было в Новгороде, где он был епископом, так было и в Москве, где злые люди поссорили его с царем, а потом прогнали с патриаршества, но он знает, что это еще не конец, а только начало. Он ничего не боится, потому что Господь с ним.

После данной записи впервые с тех пор, как Сертан попал в Россию, в дневнике совершенно неожиданно, вдруг, возникает Аннет — умершая на Украине актриса его театра. Он пишет, что она снилась ему ночью. С этого дня Сертан будет писать об Аннет почти так же много, как в Польше. На второй месяц своей жизни в Новом Иерусалиме он вообще словно бы обращается вспять: дневниковые записи чаще и чаще перемежаются эпизодами его жизни в Германии, Франции, Италии, появляется масса новых событий, имен, новых деталей и подробностей, и все это, как ни странно, куда красочнее и живее, чем то, что относится к Никону. Он явно хочет вернуться туда, назад, в прошлое, хочет уйти из России. Возможно, что эта столь резко проснувшаяся в нем ностальгия связана с тем, что тогда в монастыре проездом в Ригу остановились несколько голландских купцов. Их пребывание в Новом Иерусалиме описано Сертаном довольно подробно.

По словам Сертана, принимали голландцев очень пышно; Никон сам водил их осматривать строящийся храм, а потом, когда гости вдоволь налюбовались и нахвалили ему и местность, и церковь Гроба Господня, пригласил в трапезную. Сертан тоже был зван, и в его дневнике сохранились зарисовки этого обеда.

Кушанья подавались на серебряных блюдах, на столе для питья стояли алебастровые кувшины. Кушаний было десять, но одни рыбные блюда, молочного подано ничего не было, постный день — среда, зато вволю хорошего пива, которое пили за здоровье патриарха.

За обедом, по свидетельству Сертана, Никон все время менялся, был то оживлен, то мрачен. Сначала он спросил голландцев, как царь отпустил их посланника, и, узнав, что плохо, сказал: «Вот видите, таковы дела с тех пор, как в Москве меня уже нет и как перестали спрашивать моего благословения. Теперь они со всеми ссорятся… Когда я был в Москве, в любой неудаче винили меня! А каково теперь?!»

Дальше он стал жаловаться, что не может решиться повесить в монастыре свой портрет, так как боится, что его обвинят в желании при жизни быть сочтенным святым, что на него, что ни день, возводят наветы, будто, например, он не молится за царя, и вдруг, не скрывая радости, добавил: «Да, царю сейчас приходится плохо, потому что ему недостает моего благословения…»

Вечером голландцы пришли к Сертану, и он проговорил с ними за полночь. Они звали его ехать, обещали, что смогут вывезти из России, но он только отправил с ними неизвестно зачем написанное письмо. Оно было адресовано матери, которой, как он был уверен, уже давно не было в живых.

Наутро голландцы уехали, и жизнь опять потянулась по-старому. Сертан, как и раньше, день за днем до вечера в полном одиночестве гулял по окрестностям монастыря, заходил и в соседние деревни. Все еще было голо, и деревья, и земля, черная и влажная после недавно сошедшего снега, и берег реки. Во время одной из таких прогулок на переброшенном через Истру (ее теперь звали по-иному — Иорданом) мосту ему повстречался Никон и позвал к себе в библиотеку, чтобы посмотреть старые книги и иконы. Сертан скучал без книг и обрадовался приглашению.

Библиотека была большая, но книги, к его огорчению, были только русские и славянские, потому что других языков патриарх не знал. Из Иерусалима Никон накануне получил письмо, где были приведены скопированные в местных церквах надписи, которые он хотел повторить по-русски в своем монастыре. Одна из этих надписей оказалась латинской, и патриарх спросил Сертана, не может ли он ее перевести. Сертан перевел, и тут Никон сказал наконец, для чего Сертан ему нужен.

Начал он так, как обыкновенно говорил с иностранцами, и словно они были не в келье, не вдвоем, а на людях, — пышно и назидательно: «Два великих дара даны людям от Всевышнего по Божьему человеколюбию — священство и царство. Первое, — говорил он, выделяя каждое слово, — служит божественным делам, второе владеет человеческими и печется о них. Оба происходят от одного и того же корня. Ничто не делает столько успеха царству, как почитание святителей. Все молитвы к Богу должны постоянно возноситься и о той и о другой власти. Если есть согласие между ними, настает добро человеческой жизни. Но согласия давно нет, — сказал он вдруг печально, — нет и почитания святителей. И добра нет». — Речь его потеряла всякую торжественность, голос был совсем грустным: он принялся вспоминать свою ссору с царем, и Сертан боялся, что он вот-вот заплачет.

Потом Никон как будто ушел в сторону и стал объяснять Сертану, что хочет перенести сюда, на русскую землю, все палестинские святыни, не только сотворенные человеческими руками, но и горы, холмы, реки, источники, рощи; он хочет, чтобы вокруг его монастыря были все те же города и селения, поля и дороги, по которым на пути в Иерусалим шел с учениками Иисус Христос. «Для православной веры это необходимо, — говорил он, — земля Израилева осквернена агарянами, надругательствам их нет числа, святость ее изнемогла под игом неверных, она больна и слаба. Люди, которые совершают паломничество в Иерусалим, в один голос свидетельствуют, что на Святой земле им ежечасно приходится бояться за свою жизнь, но не это главное. В нравственном отношении вид мест спасительных страстей Христовых, находящихся в таком запустении, не очищает душу человеческую, а скорее вредит ей. В России же, — говорил Никон, — в земле, которая, несмотря на все бедствия и искушения, в целости и чистоте сохранила истинную веру, если Бог даст мне силы перенести святые места сюда, они воскреснут и возродятся вновь, опять до краев наполнятся прежней святостью».

Если он, Никон, сумеет сделать то, что задумал, — для русского народа, который пока плохо знает Священное Писание, но предан Христу, как никакой другой народ в мире, это будет подобно второму крещению. (Сертан напротив этих слов язвительно отметил, что Никону, перекрестившему и вновь крестившему за свою жизнь многих иноземцев и инородцев, и именно в Новом Иерусалиме, мысль о повторном крещении вообще была очень близка.) И еще, сказал Никон, он хочет не только повторить постройки и названия святых мест, но и населить их. А когда строительство Храма Гроба Господня закончится, здесь, в Новой Святой земле, как можно более точно должны будут произойти все те события евангельской истории от Рождества Христа до Его крестной муки и Воскресения, что и в Палестине 1662 года назад.

Он спросил Сертана, приходилось ли ему участвовать в постановках мистерий, которые, он слышал, весьма популярны во Франции и Германии. Сертан ответил, что ставил он мистерии всего два раза, да и то очень давно, но видел их много, в том числе самые знаменитые — в Арле и Мюнхене, — и замолчал, не зная надо ли ему рассказывать о них. Никон тоже замолчал, а затем неожиданно для Сертана мрачно и неприязненно сказал: «Ты, еретик, должен сделать здесь все так же, как было тогда. Это не должен быть театр. Все должно быть точно так, как было».

Потом он снова смягчился и стал простодушно объяснять Сертану, зачем ему это надо: «Царь очень любит божественное, но любит и мирские удовольствия, особенно театр. Пускай он думает, что это и есть театр — от такого редкого зрелища он не сможет отказаться, не утерпит и обязательно приедет. Все будет идти много дней. Мы с ним часто будем одни, Господь вразумит его, и он прогонит всех, кто восстановил его против меня. Господь должен примирить нас. Пока между нами нет согласия, добра никому не будет», — последние слова он произнес тихо, больше для себя, и, кончая беседу, протянул Сертану руку. Сертан поцеловал ее и вышел.