Репетиции - Владимир Шаров

Следующая запись в дневнике датируется шестью днями позже. Сертан пишет, что вот уже неделю он живет в новом Иерусалиме, ходит и смотрит, как идет строительство монастыря, гуляет по окрестностям, никто его не стесняет и никто не мешает, но для какого дела он понадобился Никону, так и не известно. Дальше без всякого перехода Сертан возвращается назад и описывает свое прибытие в монастырь.

«Монастырь, который в России называют Иерусалимом, издали очень похож на крепость. У него десять башен, а над воротами построена еще одна, деревянная, с красивыми резными украшениями в русском стиле. У ворот стоят пять пушек и тут же находятся стрельцы, которых царь недавно прислал патриарху для охраны. Перед монастырем большой двор, и прежде чем подойти к воротам, проходишь мимо дома, в котором Никон принимает посетителей немонашеского звания. Здесь же находятся кузница, литейные для колоколов, кирпичные заводы, конюшни, лавки с образами, каменоломни и помещения для рабочих.

Когда мы вошли во двор, Григорий подвел меня к круглолицему ясноглазому человеку, которого назвал Дионисий Иванович. Потом я узнал, что он родом из Риги, как и я, был взят в плен в Литве, перекрещен патриархом и год назад сделан его секретарем.

Дионисий Иванович приветствовал меня, и почти сразу к нам подошел сам Никон. Я обнажил голову, поклонился ему в землю. Рядом лежал большой серый камень, патриарх сел на него и начал со мной беседовать. Говорил он любезно и, пожалуй, даже весело, сказал, чтобы я не держал на него зла, ведь Господь завещал нам прощать обиды. Я, — пишет Сертан, — тут заплакал и стал целовать ему руки. Дальше патриарх сказал, что то, чем я занимаюсь, — большой грех, и я гублю свою душу, потому он, Никон, и гнал меня. Созданы мы по образу и подобию Божию, и менять лицо, надевать личину могут одни язычники».

Прямо вслед за этой записью в дневнике идет характеристика Никона, по тону совсем другая: «Это человек без хороших манер и неуклюжий. Выражение лица у него сердитое, он крепкого телосложения, довольно высокого роста, краснолиц и угреват. От роду ему шестьдесят четыре года. Он очень любит сладкие испанские вина. Кстати и некстати он все время добавляет: «Наши добрые дела». Говорят, что Никон редко бывает болен, — только перед непогодою и дождем он жалуется на ломоту, но по наступлении дождя или снега ему снова становится лучше. С тех пор, как он четыре года назад выехал из Москвы, головы его не касалась гребенка…»

Таковы были первые впечатления Сертана о Никоне. Вообще же в дневнике о Никоне сохранилось немало самых разных записей, обычно подробных и обстоятельных. Тем не менее, несмотря на эти достоинства дневника, несмотря на сходство взглядов Сертана и Суворина, доверять Сертану везде, где он пишет о Никоне, было бы неразумно. Дело в том, что лишь в начальный год из шести лет, что они жили рядом, отношения их можно было бы назвать нормальными. В записях же, сделанных в другие годы, вопреки их кажущейся подлинности и точности, многое явно домыслено, многое вообще вызывает сомнения, и пользоваться ими надо осторожно.

У Сертана Никон часто называется ребенком и — столь же часто — ребенком гонимым и преследуемым. И дальше: «Все, что в нем было плохого — было из детства. Он был неровен: то мелочен и завистлив, то щедр; вспыльчивый и нетерпеливый, любил жаловаться, любил, чтобы его жалели, легко ссорился, начинал обличать и угрожать, но затем пугался, раскаивался и сразу хотел мириться».

Судя по дневнику, Никон на удивление быстро привязался к Сертану. Мы с Мишей обратили на это внимание, переводя еще самые первые новоиерусалимские записи. Он явно выделял Сертана из людей, которые его окружали. Но Сертан это или не видел, или не хотел видеть, он по-прежнему боялся Никона и противился любому сближению. Основания у него были.

Никон был тот, кто преследовал его все годы жизни в Москве и едва не погубил. Теперь Сертан из-за него, Никона, не мог уехать из России: Никон держал Сертана при себе насильно, а это плохой способ найти доверенного человека. Все, что Никон рассказывал о своей жизни, Сертана раздражало, казалось или странной сентиментальностью, или хитростью. Но Никон, ничего не замечая, продолжал тянуться к Сертану. По видимому, отношение Сертана к нему было Никону безразлично. Миша объяснял это тем, что Никон ни в каком роде не был создан для диалога, он не умел перестраиваться, он был рожден менять окружающий мир, а не приспосабливаться к нему. Он выбрал Сертана на должность близкого себе человека — и этого было достаточно. Потом, через год Сертан был отставлен от данной должности, но виновато в этом было совсем не его отношение к Никону.

Никон был из тех, чья доля и чья миссия была или гнать или быть гонимым, кто знал, что если он не гоним и не гонит, значит, он плохо служит Господу. Он не мог жить иначе (из того же племени были и протопоп Аввакум, и Иван Неронов) и делал все, чтобы было так.

У Никона не было детства, или оно было неполно, и как всякий человек, у которого была отнята целая часть жизни, он при первой возможности вернулся назад, чтобы соединить свою прошлую и настоящую жизнь. Вернулся и остановился, потому что теперь снова впереди был провал, и снова ему было не перебраться через него.

Чаще всего Никон рассказывал Сертану, кто, когда и где пытался его убить и как Бог спасал его. Это были рассказы-вопросы: почему Бог спасал его? Это была система гонений и система чудесных спасений, и вместе они составляли единственный путь, которым мог пройти только он, Никон, и только потому, что его вел Господь. Он давно уже шел по этому пути, но лишь недавно, почти на глазах у Сертана во многом, возможно, благодаря ему, Сертану, начал понимать, куда на самом деле ведет его Господь и для чего готовит. Три истории из своего детства Никон поминал или ссылался на них чуть ли не в каждом разговоре. Все три были просты, добро и зло в них были очевидны, и главное, — чудо — тоже было различимо в них хорошо.

«Когда ему, Никону, в миру Никите, было шесть лет (мать его Мириамна, умерла вскоре после родов, отец женился на другой женщине, у нее были собственные дети, и, стараясь сжить пасынка со свету, она не давала ему есть и била до крови), он, как всегда голодный, оставшись в избе один, попытался сам достать еды из погреба. Мачеха заметила его, ударила по голове, он упал в подпол и разбился. И все же он выжил».

История эта впервые была рассказана Сертану, судя по дневнику, 12 мая, 13 мая Сертан записывает: «Он снова рассказывал мне со всеми подробностями, как свалился в подпол». 16-го — опять подпол. 18 мая: «Сегодня он рассказывал мне, как Господь уже в другой раз спас его. Дело было так.

Зимой во время сильного мороза Никита, чтобы согреться, залез в печь и там заснул. Утром мачеха обнаружила это и решила его сжечь. Она заложила печь дровами и подожгла их. От дыма и жара Никита проснулся и в страхе стал кричать, умоляя пощадить его. На счастье, крик услышала бывшая рядом соседка — звали ее Ксения — она выбросила горящие дрова и спасла Никиту.

Почему, рассказывая о детстве, он всегда говорит о себе в третьем лице? — писал Сертан на полях дневника.

— Он как будто раздваивается и уже не понимает, что он Никита и есть. Может быть, он прав, что так говорит: это истории не о нем, а о Боге. Он здесь не важен, он в них — никто.

25 мая. Теперь он рассказывает мне каждый день обе истории вместе. Я не могу слушать его. Господи, сколько людей он погубил и сколько еще из-за него погибнет, а он убежден, что он жертва. Он верит, что он все тот же маленький мальчик, которого мачеха и другие злые люди хотят сжить со свету.

30 мая. Еще одно чудесное спасение. Кажется, эта история — его любимая: он рассказывает и плачет. Он так горюет о Никите, что я забываю, что это он и есть. Он был бы хороший рассказчик, это видно по тому, как он начинает, но ему мешает жалость к себе. Говорит он очень медленно и тихо. Хочет, чтобы вслушивались. Вот что он рассказал мне сегодня.

Отец Никиты Мина часто по разным делам отлучался из дома. Он любил сына и, когда, вернувшись, находил его избитым, наказывал жену. Но это не усмиряло ее злобу, только разжигало пуще прежнего. Мачеха долго думала, как лишить Никиту жизни, и наконец решила отравить зельем. Она растерла мышьяк, сделала яд и принялась, как могла, выказывать Никите материнскую любовь: говорила ласковые слова, поставила на стол много вкусной еды и велела есть вволю. Едва голодный Никита съел первый кусок, он почувствовал в горле сильное жжение (Бог его хранил), бросил еду, стал пить воду и к утру Божьей помощью и обильным питьем спасся от смерти. Так Господь трижды показал Никите, что Он с ним, что Он помнит и хранит его. Потом через несколько лет мачеха и все ее дети умерли, и хотя сам Никита ее давно простил, Господь за него отомстил ей всемеро и всемижды семеро».

Другую часть детских лет, когда он уже знал, что, что бы ни случилось, Господь всегда рядом с ним, Никон прожил в доме колычевского попа о. Ивана. Тот был мягок и ласков к Никите, хорошо знал Священное писание, Никон до конца своих дней вспоминал его с нежностью и любовью.