Репетиции - Владимир Шаров

Сертан тогда подумал, что судьба дает ему еще один шанс порвать эту сумасшедшую историю с русскими мужиками, играющими апостолов и судей Синедриона, тем более, что только что не удалось очередное примирение Никона с царем, и разрыв после опять не сбывшихся надежд стал совсем глубоким.

Какой причиной Сертан воспользовался для отъезда — неизвестно, в дневнике об этом ничего нет, но, добравшись до Москвы, он снова попытался получить в Посольском приказе разрешение на отъезд из России. Получить как можно быстрее — денег он не жалел, дал подьячим взяток почти на сто рублей, и сначала ему обещали, что все будет в порядке, его отпустят и сделают это скоро, бояться ему нечего, никакого влияния Никон сейчас не имеет, и что Сертан хочет от него уехать — это даже хорошо. Сертан видел, что приказные ему сочувствуют, что они не любят Никона, понимают, почему он бежит от него, и готовы помочь. Однако дальше, когда ему уже должны были дать отпускные бумаги, вдруг деньги брать у Сертана перестали, дело замедлилось, потом остановилось и, покачавшись так, как на весах хорошо взвешенный товар, — это время он еще надеялся — быстро закрутилось обратно, и Сертана, арестованного, под конвоем, отправили назад к Никону.

Когда его везли в новый Иерусалим, Сертан был уверен, что его ждет или казнь, или заточение в монастырской тюрьме, и как бы простился со всеми и отмолился, и к смерти приготовился, но Никон встретил его непонятно мягко, будто ничего не случилось, и через месяц, оправившись, успокоившись и перестав бояться, Сертан и эту гирьку добавил к старому убеждению, что в том, что происходит в Новом Иерусалиме, он чуть ли не главная птица.

Позже, когда он опять вошел в работу с актерами и у него, на удивление, стало получаться — да еще так получаться, как не бывает и не должно, речь тут могла идти только о невозможном, о чуде, но об этом немного ниже, — и он уже привык быть все время с актерами, каждый день говорить со всеми этими двенадцатью апостолами, объяснять им Священное Писание, направлять, исправлять, когда надо; привык, что они беспрекословно слушаются его и что иначе и быть не может, привык, что он у них старший и недостижимо старший и не только потому, что начальствует над ними, но, главное, потому, что учит их, потому, что точно и досконально знает, что и как делать дальше, — он вдруг понял, что и есть их учитель, сами они не ведали ни хода, ни порядка евангельских действий, лишь от него они узнавали, что кто и когда будет говорить, делать, и когда они потрясались словам Христа или собственным словам, которыми учили народ, отвечали Христу, — своим словам они изумлялись куда больше: ведь на что сам способен, тебе хорошо известно, чужой — кто его знает, что может сказать или сделать, а ты — нет, и это чудо, когда после Сертана, они говорили то, что только потом, сказав, и еще потом, медленно обдумав, понимали; и каждый раз сохранялось в них, что все это они узнали и говорили с его голоса и теперь тоже говорят и знают это от него и после него. И не только знают, но знают, что правильно это, и другим могут передать и научить.

Когда каждый из них вошел в роль, осмыслил, кто он есть, понял и привык к этому, они начали догадываться и кто Сертан, раз именно он их выбрал и ведет, и показывает, что и как. Все это мог делать только тот, кто был их выше, а они были апостолы.

Думать на Сертана невесть что они стали очень рано, много раньше его самого. Здесь то же самое: он-то знал, кто он, а они — нет, но все-таки в конце концов и ему то, кого они видели в нем, хотя и частью, передалось, и Никону передалось, и монахам. Тогда и утвердился Сертан в том, что здесь, в Новом Иерусалиме, возводятся декорации: весь монастырь и сам Воскресенский собор — лишь декорации для мистерии, которую он ставит, для мистерии, какая и была только раз в жизни — полторы тысячи лет назад, но зачем и для чего все это решено повторить, он поймет еще не скоро.

Перед тем, как он поверил, что из этой затеи, хотя бы с помощью чуда, что-то может выйти, было у него еще одно столкновение с Никоном. Сертан в то время уже пробовал репетировать с мужиками и был потрясен, когда Никон непонятно почему запретил искать исполнителя роли Христа. Сертан вообще не понимал, как можно репетировать без Христа. Он говорил Никону, что, как тот знает, в Евангелиях нет ни одной сцены без Христа, с которой он мог бы, хотя бы для разгона, начать, что Евангелия — это книга о Христе и больше ни о ком, и нет даже профессиональных актеров, которые умели бы играть без партнера, когда им просто говорят: вот здесь стоит тот-то и тот-то, и ты изволь сказать ему то-то и то-то, а он тебе так-то ответит. Таких актеров нет даже в Европе, а если и есть — два-три, но он, Сертан, их никогда не видел и дела с ними не имел.

На это Никон сказал ему, что не Сертану — протестанту, а может быть, и католику (тут Сертан испугался, потому что, если в России знали про его католичество, у него могли быть очень большие неприятности: и острог, и Сибирь, и что угодно) дано найти на земле Христа, найти и явить миру Христа — поверить в такое невозможно. Христу все ведомо, и, когда будет надо, Он явится Сам — это Его дело, а не Сертана. О Христе Никон говорил еще долго, но в том же роде, ничего нового, он словно старался для себя уяснить, что будет; было видно, что он только нащупывает и ничего точно не знает, ни в чем точно не уверен. Сертан потом подумал, что все они: и Никон, и он, и крестьяне — сначала говорили и делали всегда кем-то ведомые, а затем долго и медленно понимали, что делали и для чего.

Здесь надо сказать, что, несмотря на отказ Сертану, несмотря на намек на его католичество и на то, что и у него, Сертана, своя четко очерченная роль — и все, чтобы дальше он не шел, и еще: что’ у кого-то, во всяком случае не у него, протестанта или католика, есть роль важнее его роли, несравненно важнее, это было как раз тогда, когда он первый раз начал думать, что он, Сертан, в Новом Иерусалиме главная птица — сделано это было Никоном по-прежнему мягко, как, впрочем, в последнее время он говорил с ним всегда, и Сертан скоро понял, что никакой опасности для него нет, даже если Никон действительно точно знает о католичестве, что сказано это просто чтобы окоротить его и поставить на место, а думает Никон о другом и старается понять другое, а именно: что он, Никон, затеял, что он делает, что готовит. И даже более важное: он ли это делает, потому что что-то понял, что-то знает, считает нужным делать, или его ведут, как ребенка, и он просто, потому что ребенок, — идет. Наверное, здесь было и то и то, и все перемешалось, как слоеный пирог; сначала Никон знал и шел сам, потом забывал или пугался и дальше шел, не помня, чего хотел, лишь постепенно, из того, что им уже сделано, назад, вспять понимая, что, для кого и зачем он делал.

Сейчас, когда Никон говорил с Сертаном, его волновал, конечно, не Сертан, а Христос: действительно ли Он явится и когда явится; то, что делает он, Никон, делает ли он по Его воле и, значит, все идет правильно, как и должно идти, и нет ничего такого, что делать не надо: он исполнитель, усердный исполнитель, — чего же еще желать, — или он задумал это сам, задумал какую-то чертовщину, все от лукавого, и в первую очередь Сертан — неизвестно откуда взявшийся католик — Никон знал, что он католик, — все по дьявольскому наущению, и вообще этот его театр и, главное, Новый Иерусалим, который он затеял и убедил присоединиться к себе царя, — тот же театр, действительно дьявольское искусство, только представить себе: католик-лицедей ставит пьесу, а патриарх Святой Руси и царь Святой Руси строят ему декорации — и как строят: ни сил не жалея, ни денег. Или все же он, Никон, без Христа повторяя на Руси то, что уже было в Палестине, и этим напоминая Ему, что здесь, на земле, Он нужен, Его помнят и ждут, как бы говоря, что и Он, Христос, Сам давно хотел прийти и прекратить страдания людей, и что же Он не идет, ведь люди больше не могут, у них не осталось сил, — прав, а может быть, он требует, торопит, убыстряет то, что никак не может быть убыстрено, нарушает то, что было сказано раньше и многими повторено: человек не знает и не может знать, когда наступят последние времена; думать, что знаешь, верить, что знаешь, — грех и страшное кощунство. А то и в правду это — лишь театр, просто театр, и он, говоря, что Сертан не должен искать исполнителя Христа, как бы зовет самого Христа сыграть свою роль, тоже зовет Его в Театр, иначе постановка погибнет. Но тут снова замкнутый круг: ведь кто же, если не Христос, должен играть роль Спасителя?

О Христе и о том, как актеры будут репетировать без него, Никон сказал Сертану, чтобы он не беспокоился, все будет в порядке, так, будто Христос есть, актеры будут играть так, как будто Христос с ними, пускай только он, когда до репетиций дойдет дело, скажет ему, Никону. Сертан знал, что ничего в порядке не будет и не может быть, но он и сам не хотел, чтобы сейчас эта история вдруг разрешилась и кончилась катастрофой, и, похоже, что, хотя оттягивать репетиции до бесконечности было не в его интересах, форсировать и разом ставить на них крест ему сейчас тоже было не надо. Он свернул этот разговор, но запомнил, что теперь у него есть еще один козырь, что он Никону о Христе уже говорил и предупреждал его.