Черчилль. Биография - Мартин Гилберт

Пока Черчилль пребывал на Ямайке, Иден признался Шакбургу, что «не думает, что старик когда-нибудь уйдет». 29 января, проигнорировав советы своих врачей, Черчилль самолетом вернулся в Англию. Одним из первых вмешательств его в деятельность кабинета министров после возвращения стало выступление за отмену нормирования продажи шоколада и сладостей. Министр, отвечающий за это, сказал, что тогда запасы сахара быстро иссякнут, но Черчилль не уступил, и нормирование было отменено. Через шесть месяцев сахара стало в избытке.

5 марта московское радио сообщило о смерти Сталина. Черчилль немедленно увидел возможность начать нечто вроде диалога с преемниками Сталина, которым он направил телеграмму соболезнования в связи с кончиной их лидера. «У меня есть ощущение, – телеграфировал он Эйзенхауэру 11 марта, – что нас обоих, вместе или по отдельности, могут призвать к ответу, если не будет сделана попытка перевернуть страницу, чтобы начать с чего-нибудь более разумного, чем серия случайных и опасных инцидентов в различных точках соприкосновения двух миров». Но телеграмма Черчилля пересеклась с письмом Эйзенхауэра: президент отвергал любую встречу на высшем уровне из опасения, что это «прольет воду на очередную пропагандистскую мельницу» нового советского правительства.

Подобное отношение Эйзенхауэра не помешало Черчиллю. 28 марта он показал Идену черновик письма, которое хотел отправить в Москву Молотову, чтобы договориться о встрече хотя бы на уровне министров иностранных дел. В черновике Черчилль местом встречи предложил Вену. Он сообщил об этом Эйзенхауэру, но тот отнесся скептически даже к такой ограниченной инициативе. 11 апреля Черчилль отправил третью телеграмму Эйзенхауэру, стремясь убедить его в необходимости встречи в верхах. «В мире зарождается большая надежда, – написал он, – что в душах российского населения происходят перемены, которые могут унести их далеко, вплоть до революции». Через день Черчилль телеграфировал снова: «Чувствую, новая надежда зародилась в нашем несчастном, запутавшемся мире. Есть возможность заявить о нашей непреклонной решимости противостоять коммунистической тирании и агрессии и в то же время заявить, что мы будем рады увидеть реальные изменения».

17 апреля на конференции шотландских консерваторов в Глазго Черчилль озвучил свои надежды: «Не чувствуется ли ветер перемен в измученном мире?» – спросил он. Через три дня его ободрило заявление Вашингтона, что Эйзенхауэр готов рассмотреть возможность переговоров с русскими на реальной основе. «Это смелая и вдохновляющая инициатива», – сказал он в палате общин. Однако в тот самый момент, когда показалось, что в международных делах открываются новые перспективы, Иден тяжело заболел в результате неправильно сделанной операции. После второй операции, проведенной 29 апреля, он чуть не умер, и в отчаянии улетел в Бостон, чтобы сделать третью операцию. Черчилль решил взять на себя обязанности министра иностранных дел, как это уже делал во время предыдущей болезни Идена.

Весной Черчилль принял предложение королевы стать кавалером ордена Подвязки. Отныне он стал «сэром» Уинстоном. В ответ на письмо Памелы Литтон с поздравлениями он написал: «Я принял его, поскольку это было желание королевы. Считаю ее великолепной».

5 мая Черчилль проинформировал Эйзенхауэра, что если тот не собирается в Москву, то он, Черчилль, готов поехать один. «Меня не пугает «одиночное паломничество», если я чувствую в душе, что это способно помочь делу мира, – написал он. – Самое худшее, что может произойти, – это что я нанесу вред своей репутации. Но у меня сильное убеждение, что русские будут руководствоваться собственной выгодой. Полагаю, в их собственных интересах упростить состояние наших взаимоотношений. Мне очень хочется познакомиться с этими людьми, поговорить с ними по-дружески и на равных. Я это умею. Только приехав в Москву, я смогу всех их увидеть».

11 мая Черчилль изложил в палате общин причину своего желания попытаться начать переговоры с преемниками Сталина, и сделать это «не откладывая надолго». «Вполне возможно, – сказал он, – что никаких прочных и быстрых соглашений достичь не удастся, но, полагаю, у них может возникнуть общее ощущение, что они способны сделать нечто лучшее, чем разорвать в клочья все человечество, в том числе и себя».

Заявление Черчилля вызвало негодование в Министерстве иностранных дел, «поскольку там показалось», как впоследствии вспоминал Колвилл, «что дружелюбный подход к России может обескуражить европейские державы, работающие над вопросом объединения Запада». Через полтора года Иден вспоминал, как был разозлен, читая об этом на больничной койке. Но заместитель министра иностранных дел Селвин Ллойд, напротив, отнесся к этому с энтузиазмом. Премьер-министр Франции Рене Мейер, заботясь о том, чтобы не быть выключенным из встреч на высшем уровне, попросил Эйзенхауэра о встрече перед саммитом лидеров Западной Европы. 20 мая Эйзенхауэр позвонил Черчиллю и спросил, не возражает ли он против присутствия Франции на встрече лидеров Запада. Черчилль без колебаний согласился и предложил в качестве места встречи Бермуды. Но политический кризис во Франции не позволил Парижу принять решение раньше чем через три недели.

В последнюю неделю мая внутриполитические и международные дела были отложены: Британия готовилась праздновать коронацию Елизаветы II. 27 мая Черчилль, великолепный в мантии кавалера ордена Подвязки, устроил по этому поводу ужин на Даунинг-стрит. Коронация состоялась 2 июня. «Он чувствовал себя очень уставшим в этот день и почти не хотел ехать», – позже вспоминала Джейн Портал. Но Черчилль все-таки нашел в себе силы и в закрытой карете отправился с Клементиной в Вестминстерское аббатство. Когда церемония завершилась, он, утомленный, оставил процессию, направлявшуюся во дворец, и развернул карету на Даунинг-стрит.

Но работа не давала передышки. Днем 3 июня Черчилль председательствовал на открытии совещания премьер-министров Содружества. Он приветствовал их в Лондоне и сделал обзор ситуации в мире. Он сказал, что советские лидеры сильно обеспокоены угрозой ядерной войны, поскольку, если она будет развязана, «гигантский сухопутный океан России и Сибири станет неуправляемым. А как только люди осознают, что свободны, они могут предпочесть жить сами по себе, не демонстрируя верность Советскому государству. Самое главное, – сказал Черчилль, – выяснить намерения советских политиков. Для этого и необходимо как можно скорее провести с ними неформальные переговоры».

5 июня в отсутствие Идена Черчилль выступил хозяином на банкете, который устроило Министерство иностранных дел в честь королевы. 8 и 9 июня он вновь председательствовал на совещании премьер-министров Содружества, и только 12 июня смог выбраться в Чартвелл. Предстояло еще доработать план саммита на Бермудах, где он надеялся убедить американцев и французов поддержать его желание переговорить с новыми советскими лидерами. 20 июня на Даунинг-стрит он обсуждал эти планы с Селвином Ллойдом и Пирсоном Диксоном. «Психологически он даже более бодр, чем перед окончанием войны, – записал Диксон в дневнике. – Как всегда, всю работу делает сам. Принимает решения, после чего диктует телеграммы».

Через три дня Черчилль присутствовал на ужине в честь премьер-министра Италии Альчиде Де Гаспери. Это должно было стать его последним официальным мероприятием перед отъездом на Багамы. В конце ужина он произнес небольшую речь, в основном про Юлия Цезаря и завоевание римлянами Британии. Затем, когда гостям пришло время покинуть обеденный зал, он встал, чтобы проводить их в гостиную, но, сделав несколько шагов, рухнул в ближайшее кресло.

С Черчиллем случился удар. Один из гостей, встревоженный его бледностью, привел Мэри. Позже она вспоминала: «Отец выглядел несчастным, неуверенным и говорил бессвязно». Но на следующее утро, к полному изумлению своего окружения, он настоял на проведении заседания кабинета – «даже при том, – вспоминал Колвилл, – что губы заметно опустились, и он с трудом мог пользоваться левой рукой». Заседание началось в полдень. Никто из министров ничего особенного не заподозрил. Только Батлер позже написал, что Черчилль был «странно и неожиданно молчалив». Макмиллан отметил, что он был «бледен и говорил очень мало».

После заседания Черчилль пообедал с Клементиной, Мэри и Кристофером Соумсом. «Отец был крайне уставшим, – вспоминала Мэри, – и с трудом встал с кресла». На следующее утро состояние ухудшилось. До последнего момента он рассчитывал пойти на утреннее заседание кабинета, но к полудню осталось одно желание – добраться до Чартвелла. Там к вечеру, как записал Колвилл, «его физическое состояние значительно ухудшилось».