Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

— Всё-таки это совершенно изумительно: как они покорно проглотили все социально-экономические преобразования!

— И это самое важное.

Гоц: — Потому что кадеты в который раз показывают своё беспринципное приспособление к обстоятельствам, отказ даже от партийных основ. Как они сменили монархию на республику, или поддаются национализации земли.

— Вот пусть теперь кучка грюндеров поплатит чистоганом — мы проверим их патриотизм. С социальным фаворитизмом им придётся расстаться.

Пришли раскладывать салфетки в кольцах, подставки под ножи.

Оставался со вчера ещё один недоспоренный вопрос: будут ли министры-социалисты ответственны перед Советом?

Но приближалось к обеду, настроение легчало — и разговор перешёл на конкретное же, чёрт возьми, распределение портфелей. И это оказался интереснейший разговор.

Милюков — ясно уходит, да мы его не потерпели бы. С его отставкой — фронт империализма прорван. А — кто вместо него? Сам Львов? Терещенко? А как замечательно было бы забрать иностранные дела социалисту.

Но решительно некому.

Пошутили:

— Как? а Скобелеву?

Скобелев дураковато улыбался. Он и был уже весь апрель как бы министр иностранных дел Совета (только без языков).

Кто-то насмешливо крикнул:

— Суханова!

Усмехнулся криво и Гиммер. А насмешка-то это была богата содержанием: а чей Манифест 14 марта? А чьи руководящие идеи всей Февральской революции?

— А Милюкова что ж, оставим на просвещении?

— Вон его! Прочь!

— Нет, не скажите, Милюков всё-таки из главных могильщиков старого строя, просвещение он заслужил.

А военных дел? Тут как-то против Керенского уже не спорили.

— Но, — отметил Гиммер, — и нельзя засчитывать Керенского в наших советских кандидатов. Он — сверх.

А кто заменит Керенского на юстиции? Было мнение — Малянтовичем, и уже запрашивали московский Совет, но там не хотят, чтобы в министрах были москвичи.

А пожалуй никакая перестановка в шахматах и шашках не так увлекательна, как эта возможная перестановка фигурок с портфелями.

Но, во всяком случае, мы не должны допустить, чтобы буржуазия просто выбросила нам остаток портфелей. Вот — морской министр, кто? Надо его забрать.

Предложили и тут:

— Скобелева.

Скобелев из весёлого лица корчил задумчивое:

— Холодный рассудок велит идти в министры, а горячее чувство молчит.

А ещё не обойтись без министерства труда.

И опять же предложили Скобелева.

Беседа стала распыляться.

Пришли принимать заказы из меню.

152

Да, заседание Четырёх Дум и оказалось „гальванизацией трупа”, как острили враги Думы. Так переволновавшись, такую страстную речь произнеся там, — уже через два-три дня видел Шульгин, что ничему то заседание не помогло, ничего не оживить. Только дождался от горьковской „Новой жизни” облыганья, что это он, Шульгин, стоял добровольцем у виселицы Богрова, проверял, добросовестно ли захлёстнута петля. (Всею душой киевлянин, по какой-то иронии не оказался Шульгин в Киеве в столыпинские дни: лечился в Крыму. Но и каким же мучеником выдвигают теперь Богрова!..) Выступать — выступать уже настолько стало негде, что позавчера в воскресенье Шульгин держал речь на митинге Всероссийского женского союза, докатился.

Митинги, митинги! Да если б рукоплескали со смыслом — тому, кому действительно сочувствуют, так хоть наращивалось бы единство. А то ведь просто — каждому, кто владеет фразой. И тут же забывают для следующего. И на диспутах — теперь не обмен мнений, а борьба за голоса, вынести резолюцию. Кому они нужны? — но ими отравляются все прения. Какая-нибудь газета (больше всего „Известия” Совета) подхватит и печатает, если ей в тон. А какие деланные эти резолюции: от самых тёмных крестьян и солдат — какие социалистические термины, какие сложные требования, — ведь ни ума, ни вкуса у составителей.

И мы, культурные элементы, тонем в этом кипении и тьме. Куда делся весь наш правый край спектра — прогрессисты? октябристы? националисты? Никого, как вымело. (Ну, один Пуришкевич ещё тискает листовку, чуть не саморучно: мол, теперь цензура типографских рабочих. И тоже правда.) Льстецы толпы расплодились, и даже в солидных газетах: „самодержавный народ”! „Все равны и свободны” понято как право никого не уважать, никому не подчиняться. Ни закона, ни собственности не осталось: кто угодно может прийти в любой состоятельный дом и отнимать, что хочет.

Чтобы пользоваться свободой — нужно гораздо больше умственных и душевных качеств, чем свободу добыть.

Вся жизнь — в крушении. Старое правительство все презирали, но все слушались. Новое — все уважают и даже восторженно приветствуют — но не слушаются. Скоро у нас не будет никакой армии: фактически уже наступил сепаратный мир с Германией, немцы оставили на фронте лишь немного войск для поцелуев и лёгкой стрельбы. (И Родзянко с одной стороны, а Церетели с другой — не верят этому.)

Ещё сейчас — могла бы спасти Россию диктатура. Но — нет общественного сознания, что надо подчиниться ей. И — нет человека для диктатуры. Ещё сегодня, наступи ещё сегодня твёрдая власть — может быть, она могла бы спасти Россию? А может быть, уже нет.

Именно после заседания Четырёх Дум стал Шульгин так понимать, что — нет, поздно. Всероссийская воля — вся направлена к саморазложению и небытию. Мы прямиком идём к национальному позору и падению.

Господи! Неужели Россия кончена и никому больше не нужна? Неужели так велики грехи её и наши, что эта гибель заслужена? Не должно больше существовать наше древнее государство? Пришла ему пора распада? — и Ленин уже готовит его первой жертвой на алтарь Интернационала.

Воскресный уход Гучкова из правительства был вскрытием язвы для всех и открытым знаком разложения. Так это Шульгин и понял. И не удивился, что в понедельник Львов дал знать Родзянке, что Временное правительство желает советоваться с Временным Комитетом Государственной Думы.

Думский Комитет, всеми забытый, существующий разве только для издёвки, — вот понадобился: Временное правительство желало именно от него получить благословение на коалицию с социалистами! Это в том смысле, что правительство прияло власть 2 марта из рук Думского Комитета, и теперь, в поворотный момент, желало снова его санкции. (Так ведь нужен нам совещательный орган! — и сами же вы сорвали.)

Встречу назначили на сегодня, в три часа дня. А близ полудня собрался в думской библиотеке Комитет — остатки его: неизменные Родзянко, Шидловский, Шульгин, ещё Дмитрюков, Аджемов, Ратько-Рожнов — и, неожиданным сюрпризом, Караулов — думский казак-хулиган, в мартовские дни чуть не командовавший и всей революцией.

Такие живописные фигуры бывают в каждой революции, вот и у нас. В черкеске с газырями, кинжал на поясе, всё с теми же острыми усами и лихим взором — он нисколько не вышел помят из этих месяцев, а даже более задорен: съездил к себе на Терек и, всего лишь есаул, теперь избран войсковым атаманом Терского войска, во Владикавказе его несли на руках от вокзала до атаманского дворца, выступал на десятках митингов как диктатор Кавказа — а в общем-то в начале века скромно кончал историко-филологический факультет Петербургского университета, и тогда ещё не открылась та лихость, с которой он экстравагантно вдруг поступил рядовым в Гребенской полк и ушёл на японскую войну. В ноябре на думском заседании он предлагал чуть не шесть способов, как избавиться от царского правительства, в общем все они сводились к „рубить”, — а сейчас приехал ещё решительней, взирал кавказским орлиным взглядом — и мог посоветовать своим бывшим коллегам только ещё более решительно — „рубить!”, но неизвестно кого, ибо: не Совет же депутатов!

А Маклаков не приехал, жаль. Ни одного умного человека, кроме Шульгина, тут не было. А и что он мог посоветовать, когда и сам перестал верить? Как действовать без веры? Какая была надежда на эту встречу с Временным правительством?

Котлоголовый Аджемов, очень раздутый и активный все прошлые недели, выражался так:

— В дни кризиса 20-21 апреля мы предъявили Временному правительству требование, чтобы оно добилось полноты власти или сложило полномочия. И сейчас мы можем только повторить это им.

Он как будто совсем не ощущал, что Думский Комитет давно не имеет права требовать, а Временное правительство — никакой силы действовать, ни даже воли отказаться.

А Шидловский и другие — ещё меньше находились предложить выход.

Кое-как выработали основные условия и поехали, делегация из трёх: Родзянко, Аджемов, Шульгин. Поехали на квартиру к князю Львову, за Александринку.

Там уже собрались, и до их приезда совещались министры, не в полном составе. Но были два Львовых, Милюков, Некрасов, Терещенко. Заметно отсутствовал Керенский. Впрочем, от этого только спокойней был темп совещания.