История моей жизни - Александр Редигер

В финансовом отношении мое положение значительно облегчилось, так как отпала обязанность ежегодно платить шесть тысяч рублей, и взамен появился лишь расход на дом: в первый год - пять тысяч, а в последующие - около двух с половиной тысяч рублей; поэтому появилась возможность сводить концы с концами.

Разбор имущества в Царском Селе отнял довольно много времени; это явилось одной из причин приостановки работы по составлению настоящих записок, которые я начал 26 декабря 1911 года и успел довести до перехода моего в 1870 году в Пажеский корпус; работа эта осталась в таком виде без движения, до времени революции 1917 года.

В Государственный Совет в начале года поступил из Думы проект изменения Устава о воинской повинности, и для его рассмотрения была избрана комиссия из двенадцати членов. В этой комиссии я был избран председателем, а моим заместителем - князь Васильчиков.

Я уже говорил о том, что еще в начале 1911 года Гучков заезжал ко мне для бесед об упомянутом законопроекте. Теперь ко мне заехал докладчик этого дела в Думе Протопопов, и я ему сообщил свои замечания по проекту*; он ими еще успел воспользоваться для введения некоторых поправок при третьем чтении законопроекта. Помню, что мне, таким образом, удалось добиться того, что минимальный рост новобранцев (два аршина и два с половиной вершка) был оставлен без изменения и не был уменьшен на полвершка, как то намечалось Думой; равным образом, удалось таким частным путем устранить еще некоторые мелкие недочеты, которые иначе должны были стать предметом разногласия между Советом и Думой.

Моя комиссия имела 11 заседаний; ее заключение было доложено Общему собранию 26 мая, причем я не выступал. Вечером 31 мая состоялось заседание согласительной комиссии (по семь членов от Совета и от Думы), избравшей меня председателем, а Гучкова заместителем; заседание прошло вполне гладко и успешно.

Я упоминал выше, что совершенно потерял связь с Академией Генерального штаба и лишь изредка получал приглашения по разным случаям в Академию, но туда не ездил; а на 13 января была назначена защита диссертации, представленной полковником Филатьевым для получения кафедры по военной администрации. Он писал на тему, мне близкую, о "Полевом управлении войск", и потому я решил поехать в Академию, хотя книги Филатьева мне не прислали на просмотр. Судить о содержании книги мне поэтому приходилось лишь по докладу автора и по тем возражениям, которые ему делали три профессора (в том числе Гулевич), разбиравшие его работу; все же я после них попросил слова. Оговорив, что я книги не получал и поэтому о ее содержании сужу лишь по тому, что только что слышал, я сделал автору три возражения.

Во-первых, что критика "Положения 1889 года" на основании применения его в войну с Японией вышла у него довольно жесткой потому, что он не взял во внимание, что оно было применено при совсем иной обстановке, чем та, для которой оно было составлено: "Положение" имело в виду войну в Европе, на обширном фронте, где каждая армия имела бы за собою широкий тыл, а его применили в Маньчжурии, при узком фронте и подвозе по одной железной дороге! Очевидно, что полевым управлениям трех армий не было дела, они были слишком велики, а между тем, их сформировали в полном составе, да еще над ними создали обширное Главное полевое управление при главнокомандующем! Очевидно, что при новой обстановке надо было переработать "Положение" или же, как я советовал Куропаткину, иметь Полевое управление при главнокомандующем, а при армиях управления по штату, указанному для отдельного корпуса. Таким образом, большинство отмеченных недостатков относятся не к "Положению", а к ложному его применению.

Во-вторых, предлагаемое им полное освобождение командующего армией от хозяйственных забот едва ли возможно ввиду зависимости операций от снабжения армии; если же, по опыту минувшей войны, предполагается устранить мелочное вмешательство командующего армией, то и эта цель не будет достигнута: ведь если бы даже внести в закон элементарное правило тактики, что старший начальник не имеет права растаскивать и тасовать корпуса и дивизии и самому распоряжаться полками помимо старших начальников, то и это указание закона останется мертвой буквой при несоответствующем командующем армией.

В-третьих, указание "Положения", что главнокомандующий представляет лицо государя, полезно ввиду присутствия в армии лиц, не подходящих под общие правила подчиненности и воинского чинопочитания. Известная мера Барклая де Толли (в отношении цесаревича Константина Павловича), вероятно, была бы невозможна, если бы он не представлял лицо государя22.

Наконец, соглашаясь с автором относительно необходимости ограничения прав по раздаче наград, я указал, что главным образом надо отнять право давать награды без представления прямого начальства, путем "возложения" их на лиц, попадающихся на глаза.

На диспуте в Академии присутствовало много офицеров Генерального штаба и слушателей Академии; с импровизированным возражением я выступил потому, что резкую и во многом несправедливую критику "Положения", под которым стояла моя подпись, я готов был считать направленной против меня; кроме того, я считал не лишним выступить вновь перед аудиторией, чтобы показать, что я еще в здравом уме и твердой памяти.

С этого диспута началось мое знакомство с Филатьевым, который стал изредка заходить ко мне для разговоров по делам кафедры. При этом я впервые узнал, до чего недобросовестно Гулевич относился к своей профессуре: получив от меня в 1898 году новый академический курс, он в течение тринадцати с половиной лет лишь дал какое-то исправление устаревших данных и не дал себе труда подготовить новое его издание, хотя старое уже было истрепано и пестрило заметками и поправками! Занимая одновременно должности сначала командира Преображенского полка, а затем начальника штаба округа, он отдавался им и ничего не делал для Академии! Замечательно, что начальники Академии (Глазов, Щербачев, Михневич) не обращали на это внимания, и он оставался профессором до тех пор, пока не выслужил учебной пенсии, и тогда сам отказался от профессуры. Он удерживал за собою профессуру, по которой ничего не делал, только из жадности, чтобы не лишаться содержания и пенсии по ней, а между тем, по жене обладал большими средствами и вовсе не нуждался в этом добавочном заработке!

Состояние курса было таково, что Филатьев счел своим долгом дать новое издание руководства ко времени весенних экзаменов; он уже взялся за подготовку такого издания и я, по его просьбе, просматривал его в корректуре. К сожалению, он признал нужным печатать весь текст одним шрифтом, тогда как я печатал исторические и менее важные сведения мелким шрифтом. При этом условии курс уже должен был стать трудным для изучения, но он объяснял свою меру тем, что офицеры вовсе пропускают мелкий шрифт! В мое время это никогда не замечалось. В общем, издание получилось спешное и лишь подправленное, но не переработанное. В начале марта я получил по почте длинное анонимное письмо, в котором на Поливанова возводилось обвинение в сообщении австрийскому посольству сведений о мобилизации, намечавшейся у нас весной 1908 года против Турции. Обвинение это мне представлялось невероятным, но я, тем не менее, счел своим долгом отвезти это письмо министру внутренних дел Макарову; оказалось, что он уже получил от кого-то однородное письмо. У меня явилось подозрение, что письма эти разосланы по поручению Сухомлинова, чтобы опорочить Поливанова и избавиться от него. Больше я об этих письмах не слыхал, но помнится, что вскоре после того Поливанов был уволен от должности и стал членом Государственного Совета. Его (также как и Мышлаевского) Сухомлинов уволил предательски: уезжая для доклада к государю в Ливадию, он расстался с Поливановым вполне дружески, а по возвращении оттуда через неделю, заявил встретившему его на станции железной дороги Поливанову, что государь по неизвестным ему, Сухомлинову, причинам приказал уволить его от должности помощника министра. Такое увольнение привлекло к Поливанову симпатии даже тех лиц, которые вообще ему не сочувствовали. На его место был назначен Вернандер.