Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– И меня прости!

Евдокии промолвил тихо:

– Поди приляг!

У княжеского ложа остались няньки и постельный холоп. В окнах синела, гасла, меркла весенняя прозрачная вечерница. В исходе второго часа князь начал биться, что-то неразборчиво бормоча. Раскосмаченная Евдокия вбежала в покой, приникла к нему, слушая хрипы и стоны в его большом, бессильно раскинутом теле. Он все выгибался, не хватало воздуху.

– Откройте окно! – властно потребовала Евдокия.

Вышибли забухшую оконницу. В горницу пахнуло влажною свежестью ночи. Князь дернулся еще раз, глубоко вдохнул и затих. Руки и лицо его начали медленно холодеть.

Сергий Радонежский, почуявший в своем далеке, что с князем худо, и вышедший в путь прошлым вечером, не застал Дмитрия в живых всего за три-четыре часа. Впрочем, подходя к Москве, по какому-то разом навалившемуся и уже привычному для окружающих наитию понял, что опоздал, и все одно продолжал идти споро и ходко, поелику понимал, что надобен будет князю Дмитрию и после смерти.

В теремах, когда он подошел к красному крыльцу, творилась растерянная суета. Стражники и сенные боярыни, портомойницы и дети боярские сновали по переходам, сталкиваясь и разбегаясь, словно мураши в потревоженном муравейнике. Еще никто не успел навести порядок, властно приказать, указав каждому его место и дело. Сергий прошел сквозь эту безлепицу никем не спрошенный и даже почти незамеченный. Редкие, сталкиваясь нос к носу с преподобным, ахали и падали на колени.

Наверху, в теремах, слышался высокий женский голос, с тяжелыми всхлипами выговаривавший старинные слова. То Евдокия, ослепнувшая от слез, причитала над телом супруга, уже положенного в домовину. Причитала по-древнему, находя такие же древние, рвущие душу слова:

А-а-а-ох! Ладо ты мой, ладо возлюбленный!

Заступа ты моя да оборонушка!

А-а-а-ох! Почто смежил ты свои оченьки ясныи!

Почто запечатал уста свои сахарные!

Како остави меня вдовою-горюшицею!

Дверь скрипнула. Евдокия, горбатясь над гробом, повернула некрасивое, распухшее от слез лицо, намерясь вопросить сурово, кто там дерзает мешать ей оплакивать ладу своего.

На пороге, слегка, чуть заметно улыбаясь, стоял игумен Сергий.

– Князь твой в высях горних! – сказал.

И Евдокия молча повалилась ему в ноги.

Глава двадцать первая

В первые дни Иван Федоров, потрясенный великим городом, не мог думать ни о чем другом, кроме как бегать по его кривым улицам, обозревая дворцы, виллы и храмы, лазал в развалины Большого дворца, наталкиваясь то на роскошь и изобилие выставленных товаров, то на кучи гниющего сора у водяных, явно пребывающих в забросе стен, многажды плутал, не ведая, как по-гречески вопросить дорогу. Спасали купцы, иные из которых ведали русскую молвь, а кто и сам был русичем. Бродил по каменистым отмелям, отлавливая удивительных восьминогих существ – крабов, вглядываясь в вечно туманную, сияющую даль Пропонтиды, где синим очерком висели далекие Мраморные острова да дремали на рейде, с опущенными райнами, пузатые торговые корабли. Был, как и множество русичей до него, потрясен божественною Софией с ее висящим в страшной высоте, как бы парящим в аэре куполом. Выстоял вместе со всеми торжественную службу, озирал святыни, уцелевшие после крестного погрома города, дивился мозаикам, дивился, задирая голову, бронзовому Юстиниану на коне. Взбирался на башни стен Феодосия, воздвигнутые тысячу лет назад, и оттуда, со страшной высоты, упоенный величием, озирал весь город и думал: неужели нынешние греки – потомки тех великих строителей?

Он и Месу прошел, засовывая нос во все лавки, налюбовался вывешенными с балконов шелками и парчой. Он и блюд уже наотведывался греческих, что выносили на улицу и готовили прямо тут, на жаровнях. Ел и плоскую рыбу камбалу, и густо наперченные, завернутые в зеленые листья колбаски, пробовал и печеные ракушки, которые полагалось поливать лимонным соком, и крабов, и тягучие восточные сладости, в которых вязли зубы, и гранаты, и финики, и прочую незнакомую снедь. Перепробовал едва не все белые, красные и почти черные ароматные греческие вина… Похудел, помолодел, глаза стали отчаянно-ясными, женки оборачивались на улицах, глядючи на него. Долго стоял перед столпом с огромною статуей Константина Великого, разглядывая нервноудлиненное, слегка капризное и мудрое лицо императора, первым из римских кесарей приявшего Благую Весть, измеряя на глаз его длань, которая одна была в человеческий рост.

Лишь на второй день, за вечернею трапезой, молча обмысливая все сущее и вновь прилагая сюда Пимена, так и не появившегося в Константинополе, поминая обрушенные стены дворцов, ветхие хоромы, мальчишек-попрошаек на улицах, совсем невдали от царственной Софии и ипподрома, Иваи Федоров начинал чуять трагедию вечного города, приблизившего к закату, и сущую опасность от того для ихнего, русского дела… Что-то вызревало, какая-то мысль наклевывалась в нем, все не находя выхода. «А как же епископ Федор? – думал он. – Восстал ли, достигнул Константинополя или умер в Кафе от Пименовых пыток?» Он не знал. И никак не мог давешнее великолепие связать с этою мелкой и подлой грызнею за власть, с грошовой торговлей нищающих греков, со многим другим, что видел и здесь, и у себя на родине. В конце концов оказалось проще перестать думать и приналечь на сыр и на греческое кисловатое вино.

На третий день они перевозились в монастырь Иоанна Предтечи, Продром, где для них были уже приготовлены более удобные и более вместительные хоромы, где была баня и где он узнал наконец от тамошних русичей, что епископ Федор жив и уже прибыл в Царьград.

Глава двадцать вторая

Епископ Федор в отличие от своего отца и дяди не мог похвастаться крепким здоровьем. Встать с ложа болезни после Пименовых истязаний ему помогли воля и долг. Он должен был оказаться достойным своего наставника, Сергия, должен был встать, должен был, и теперь настойчивее, чем раньше, быстро достичь Константинополя, дабы не дать Пимену возможности вновь подкупить греков и остаться, после всего содеянного им, на престоле духовного водителя Руси. Теперь – о-о-о! – теперь Федор, испытав это сам на себе, верил робким жалобам сельских попов, безжалостно обираемых Пименом, что владыка за недоданное серебро мучил и истязал иного пресвитера, оставляя его «чуть жива». Теперь он уже не дивился исчезновению из московских храмов многих ценных святынь, поддельным камням на месте драгоценных, утерянным окладам, исчезнувшим яшмовым потирам и прочая и прочая, о чем ему долагали ропщущие на Пимена Федоровы доброхоты. Самого Федора Пимен также ограбил дочиста, отобрав у полумертвого ростовского епископа все серебро, посуду и даже книги, оставив, по пословице, «в единой срачице» (сорочке). Но свет не без добрых людей! Нашлись