Марк Бернес в воспоминаниях современников - Коллектив авторов Биографии и мемуары

— Совершенно правильно, — сказал я. Уже поняв, куда клонит Марк, я притворился наивным. — Безусловно, имеет большое значение: хороший исполнитель или так себе…

Услышав это, Бернес прищурился и сухо сказал:

— Я говорю не о том, хороший голос у артиста или так себе. Дело совсем не в этом!..

— А в чем же дело?

— Дело в том, КТО поет песню. Что за человек данный киноперсонаж? Каков его, так сказать, моральный облик? Достоин ли он уважения и любви? Хочется ли этому человеку подражать и «делать с него жизнь»?.. Я надеюсь, ты понял, о чем я говорю?

Я понял Бернеса, но продолжал притворяться наивным, тем более что вывод из его размышлений был уже «на подходе».

— Я считаю, что будет правильно, если ты, как автор песни, пойдешь к Лукову и скажешь: «Леня, лучше, чтобы „Спят курганы темные“ спел в фильме не отрицательный герой, а герой положительный!»

Я пожал плечами.

— Ты пойми, — азартно продолжал Бернес, — дело отнюдь не в моем личном интересе. Я думаю о людях, которым эта песня придется по душе, которым она будет нужна. Не теряй время. Иди к Лукову. Иди!..

…Прошло много лет. Песню, о которой я говорю, после выхода фильма на экраны, спел по радио Марк Бернес. Он записал ее на пластинку и навсегда включил в свой репертуар, и, может быть, именно поэтому стала долгожительницей эта песня о том, как «вышел в степь донецкую парень молодой».

ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИЙ

Современник

Впервые я увидел его на экране — Костя Жигулев.

Этот юноша в солдатской папахе сыграл важную роль в жизни моей и моих сверстников. Придя из далекой эпохи Гражданской войны, он оказался нашим современником, оставаясь образом отдаленным и легендарным.

Удивлялись, восторгались: как это наш ровесник сумел столь достоверно изобразить юношу другой, предыдущей эпохи! Как он здорово понял Костю Жигулева.

О Бернесе я только слышал от общих знакомых.

В каждом поколении людей находятся — пусть и в заочном контакте друг с другом — люди, работающие в разных жанрах искусства. Вскоре нам пришлось столкнуться на совместной работе.

В 1939 году меня, молодого поэта, пригласили на Киевскую киностудию писать песню для снимающейся кинокартины «Истребители». Идея песни, обговоренная с режиссером заранее по телефону, — прощание со школой, вальс выпускного вечера. Итак, картина будет о летчиках, о наших кумирах{38}. С одним из них я оказался в купе поезда, спешащего в Киев.

В те годы сложился определенный образ летчика — уже воевавшего человека из моего поколения, героя Испании и Монголии. Мы восторженно смотрели на таких героев, писали о них стихи. Это были двадцатипятилетние комбриги (то есть по-нынешнему генералы), русые, голубоглазые крепыши. Таким оказался и мой сосед по купе. Он, кстати, остановился в гостинице «Континенталь» — там же, где и я, — и на одном со мной этаже.

В Киеве, еще до встречи и знакомства с Марком Бернесом, я посмотрел на киностудии материал будущей картины.

Меня поразило сходство героя — курсанта, а затем летчика Кожухарова — с тем летчиком, с которым я познакомился в поезде. И не только с ним.

Кожухаров был в чрезвычайной степени подобен тем парням, которым мы поклонялись. За ним, пилотом с мирного аэродрома, еще не числилось подвигов, но героизм подразумевался, как нечто совершенно естественное — подвернись только случай.

Марк Бернес создал превосходный, удивительно точный образ, на этот раз — уже нашего современника.

Наконец мы познакомились. Песня выпускного вечера была готова. Но Марку очень хотелось спеть с экрана другую — свою, летчицкую.

Мы бродим по ночному Киеву, спорим, какой она должна быть, эта песня.

Режиссер вообще-то не возражал против введения еще одной песни, но никак не мог определить, что за песня в данном случае нужна и не затормозит ли она кинематографическое действие.

Я сделал наброски. Бернес их бурно отверг:

— Напиши мировую песню. Вроде такой, — он напевает «Дальнюю сторожку». — Впрочем, тебе такую никогда не сочинить!

Я нерешительно признаюсь, что это мое сочинение. Тогда Бернес смиряется, хотя, кажется, не очень верит мне на слово.

Поздно ночью мы стучимся в дверь соседа по гостинице. Летчик собирает чемодан — он уже получил назначение, на рассвете улетает в свою часть. Прямо с порога мы начинаем интервью:

— Представьте себе, что в кругу товарищей вы поете песню. О себе, о своих раздумьях. Что это за песня?

Тогда еще нельзя было много рассказывать об Испании. Но возникшая душевная близость располагает к откровенности. И мы слушаем, вновь переживая и, как молитву, повторяя — Барселона, Картахена, Гвадалахара.

Потом возникает рассказ, еще более ошарашивающий своей новизной: сосед был в Китае…[10]

Рассказчик предупреждает:

— Никому ни слова. Немедленно забудьте все, будто и не слышали.

Но возможно ли забыть?

Сутки я не выхожу из номера. Бернес и композитор Никита Богословский навещают меня, придирчиво прослушивают варианты.

Так я и не сумел забыть рассказ летчика о Китае: в первой строфе получилось невольно: «Любимый город в синей дымке тает». Я лишь потом, через год, заметил сдвиг, напоминающий слово «Китай». А Бернес мне потом говорил, что сразу обратил на него внимание и даже чуть-чуть нажал на это сочетание, когда исполнял песню.

…Бернес делает вид, что песня ему не нравится. Он любил казаться придирчивым, хотя был просто требовательным — к себе прежде всего, потом уже к товарищам.

Между прочим, песня на студии приобрела также и противников.

Мы даже просили снять ее на кинопленку за наш счет и собрались «скинуться» — Бернес, Богословский и я…

Бернес написал мне, что песню на студии все поют, но будет ли она в картине — неизвестно.

И все-таки песня оказалась в картине.

Потом началась Великая Отечественная война. Я видел Бернеса только на экране. В фильме «Два бойца» он создал один из лучших образов современного советского человека и утвердил его вновь через песню.

И так повелось. Он занял в нашем искусстве свое особое, неповторимое место. Он был человеком-песней, нашим современником.

В послевоенные годы мы часто встречались. Даже два лета жили по соседству на даче, во Внукове. Марк приезжал из города, мы уходили в лес или в поле и без конца, снова и снова говорили о песне.

Потом мы возвращались в город. И всю дорогу говорили о песне.

Потом мы шли ко мне или к нему, сидели до рассвета, говорили — все о том же, о ней. О песне…