Похищение Данаи - Владимир Соловьев

— Мошенник!

— Скорее плут, — уточнил я незнамо для кого. — А уж подделать чужой почерк либо подпись — для него было раз плюнуть. Однажды сам себе выписал бюллетень от нашего эрмитажного врача — и сошло: неделю не выходил на работу. Либо на спор нарисовал сотнягу и спокойно разменял ее в гастрономе. Трюкач. Лена как-то уехала к родне в Кострому — через неделю Саша получает ее покаянное письмо с признанием в измене. Ну не подлянка ли?

— Зерно упало на благодатную почву? — Я поморщился, стилистически он все-таки невыносим. — А где он раздобыл почтовый штемпель?

— На то и художник, к тому же копиист — вот и изобразил: не отличишь. А еще, шутки ради, воспроизводил голоса знакомых — с большим успехом. Не знаю, как в последнее время, но в молодости у него была привычка разыгрывать приятелей по телефону, особенно женщин — звонил им под видом их мужей и любовников. Попадались все как одна. Однажды позвонил Лене и говорил Сашиным голосом — тот, как узнал, опять психанул, еле успокоили. Озорник, ерник, балагур, пересмешник, юродивый, не всегда даже понятно — когда всерьез, а когда дурачится. Однако его пародии и мистификации были со значением: как еще один способ доказать, что человек не оригинален. Мужьям предлагал пари, что ночью, под покровом тьмы, проникнет к их женам на час-другой, а те и не заметят подмену. Несмотря на разницу в параметрах — он был ниже всех своих знакомых.

— Кто-нибудь согласился?

— Без понятия. Меня здесь не было девять лет.

— Саша не мог? Для проверки на верность. Говорят, он их с этой целью случал.

— Кто говорит? — рассердился я, хотя прекрасно знал кто.

— Какая разница? — уклонился Борис Павлович от разоблачения своей агентуры. — В любом случае ваш Никита был порядочный потаскун.

Меня аж подташнивало от его мещанских интерпретаций.

— Скорее пакостник, — снова уточнил я в деревянное ухо. — Ему все было по нулям. Нассал однажды на спор в древнегреческую амфору в Эрмитаже. Трахнул библиотекаршу — стоило той только наклониться, чтоб достать ему книгу. Проверки на вшивость, боюсь, не выдержал бы. Одним словом, пох…ст.

— Современное искусство совсем не признавал?

— Отчего же! Просто он полагал задачей нынешних художников совершенствование классики. Мол, и без того достаточно написано великих книг и картин — чего плодить новые? Ссылался на пример Мане, который улучшил «Расстрел» и «Мах на балконе» Гойи, написав по их мотивам свой собственный «Расстрел» и своих собственных «Мах». Также на Пушкина, Лермонтова, Тютчева, которые под видом переводов выдавали собственные стихи, превосходившие иностранные оригиналы. Плоть от плоти петербургской охранительной школы, ее крайнее выражение. Саша придерживался противоположной точки и считал, что Никита паразитирует на классике. Спорили до хрипоты. Я брал обычно сторону Саши. Экзерсисы Никиты и в самом деле сомнительны, хоть и остроумны — не отнимешь. Имитатор, компилятор, интерпретатор — кто угодно, но только не художник.

Его трагедия в том, что он выбрал не ту профессию. Если б вместо живописца стал музыкантом-исполнителем, его имитаторские способности пришлись бы в самый раз. Прославился бы как виртуоз.

И я чуть подробнее остановился на безумной теории Никиты, добавив немного от себя. Мне бы самому сменить профессию: адвокат из меня хоть куда! Особенно адвокат дьявола.

— Но я вижу, что из всех картин его больше всего интересовала «Даная», — сказал Борис Павлович.

— Какой вы, однако, сообразительный! — похвалил я и добавил: — Под моим влиянием.

— То есть у него был бзик, как у вас?

— Не совсем. У него не было бзика. Просто однажды я задрапировал Галю под Данаю и пригласил Сашу с Никитой на смотрины. Вот Никита и написал с Гали свою собственную «Данаю», а потом уложил в ту же позу Лену — получилась еще одна. Плюс копировал рембрандтовскую, улучшая, как он считал, оригинал. Отсюда столько вариаций на один и тот же сюжет.

— Лену писал с натуры?

— С натуры, — подтвердил я.

— Вы знаете, при вскрытии ее тела был обнаружен двухмесячный фетус. Приблизительно такой срок между ее убийством и написанием этой картины.

— Он ее писал в присутствии Саши, — Возразил я.

— С одного сеанса Саша ушел. А она была голой.

— Я вижу, вы в курсе больше, чем я. Зачем тогда спрашиваете?

— Сам не знаю. Любопытно, насколько вы в курсе.

— По-видимому, вы не очень разбираетесь в некоторых физиологических вопросах. Объясняю: голая женщина возбуждает пять минут, а потом возбуждение само собой проходит. Тем более у таких профессионалов, как Никита. Знаете, чем семейная жизнь убивает любовь? Тем, что лишает мужчину одного из главных удовольствий- раздеть женщину. Вот если б Лена была одетой или полураздетой… Это действует куда сильнее и дольше на мужское либидо.

— А я как раз о женском либидо. Положим, у мужчины возбуждение через пять минут проходит, а как насчет голой женщины? — И ни с того ни с сего, без всякого перехода: — Вы — наш главный свидетель. Последний, кто видел его живым.

— Не считая убийцы. Это у вас такой метод — допрашивать свидетелей in flagrante delicto, на месте преступления, оказывая на них психологическое давление?

— Не только свидетелей, но и подозреваемых. — И не дав мне опомниться: — С тех пор как вы здесь побывали, ничего не изменилось?

— Если не считать хозяина мастерской…

— Юмор? — возвратил он мою же реплику.

— Какой есть.

— Меня интересуют картины.

— В каком смысле?

— Все ли на месте?

— Не считал.

— Я говорю о «Данаях».

— Мне неизвестно, сколько он их написал. Потому и тянул, что чуял очередной словесный капкан. Понимал, что от моего ответа зависит, развеять его подозрения или, наоборот, укрепить. В любом случае доказательств — никаких, поздно спохватились. Так что терять мне нечего, решил я, дожидаясь следующего вопроса.

— Я хотел бы знать, — терпеливо разъяснял Борис Павлович, хотя, несомненно, догадался, что я тяну резину, — все ли «Данаи» на месте из тех, что он вам показывал.

— Вроде бы все, — решил я немного подразнить его. — Хотя подождите…

Откуда ему знать, сколько их было? Но животом чувствовал, что знает.

Я прошелся по мастерской, скользя взглядом по «Данаям». На какой-то миг задержался у Данаи-Лены и впервые вдруг остро почувствовал, что ее нигде уже нет на белом свете — бедный Саша!

Обернулся к Борису Павловичу и спокойно сказал:

— Кажется, было пять. Одной не хватает.

— Какой? — быстро спросил он.

Сказать — не сказать? В конце концов решился — терять нечего. Я уже больше не сомневался, что ему и без меня известно, а спрашивает просто так, чтоб проверить.

— Самой, пожалуй, незначительной. Это была копия с «Данаи» после ее реставрации.

Борис Павлович ввинтил в меня свой взгляд — только зря стараешься, не на того напал! Ну что уставился? Ты — не змея, я-не кролик. У каждого человека есть квота страха. Свою я израсходовал до конца.

— Вы уверены, что это была копия?

— Он так сказал.

— А вы сами? У вас же особые отношения с «Данаей». Разве не вы с ходу обнаружили подмену в Эрмитаже? Или ваш глаз работает только в одном направлении? Копию от оригинала можете отличить, а оригинал от копии — нет?

— Оригинала я не видел. Точнее, того, что вышло из реставрационных мастерских. Я приехал к открытию.

— За два дня до открытия.

— К тому времени картина уже была подменена копией.

— Откуда вы знаете?

— Не ловите меня на слове. Не в последний же день!

— В последний.

— Я ее не похищал.

— Лично вы — нет. Тут меня прорвало.

— Вы что ж, хотите, чтоб я помог вам упечь себя за решетку? Против меня нет никаких улик, кроме смутных подозрений и бредовых гипотез. Да еще неуемного желания взять реванш за мою, девятилетней давности, победу над вами.

— В том и закавыка, что доказательств у нас недостаточно, — грустно признал Борис Павлович.

— А потому надеетесь, что я их сам вам преподнесу на золотом блюдечке с голубой каемочкой? Дам показания против себя? Ждете от меня помощи, будучи сами не способны сыскать ни похитителя картины, ни убийцу, а может, даже и двух. Даже если б я сам явился с повинной, вам бы все равно пришлось поискать доказательства и свидетелей, чтоб подтвердить мое признание. Да и в любом случае я вам не подотчетен.

— У вас теперь двойное гражданство, — напомнил мне Борис Павлович.

— От которого я в любую минуту могу отказаться. Хотите, прямо сейчас верну российский паспорт, — предложил я и полез в карман. — Вряд ли он мне понадобится в Америке, где я буду через пару дней.

Движением руки Борис Павлович остановил меня.

— Уж коли зашла речь о географических перемещениях… Помните парадокс Велимира Хлебникова: путь из Москвы в Киев лежит через Нью-Йорк. Боюсь, вы любитель таких сложных маршрутов. Зачем летали в Тбилиси?