Город и псы - Марио Варгас Льоса

Альберто энергично замотал головой и с жаром сказал: «Я мало девушек видел красивее тебя». Тереса повернулась к нему.

– Издеваешься? – пробормотала она.

«Вот я дурак», – подумал Альберто. Он ощущал ее мелкие шаги, по два – на каждый его шаг, и боковым зрением видел, как она идет: голова слегка склонена, руки скрещены на груди, губы сжаты. Голубая лента казалась теперь черной, сливалась с волосами и вспыхивала, только когда Тереса проходила под фонарем, а потом вновь погружалась в темноту. В молчании они дошли до дома.

– Спасибо за все, – сказала Тереса, – большое спасибо.

Они пожали друг другу руки.

– До скорого.

Альберто развернулся, но, сделав пару шагов, передумал.

– Тереса.

Она уже собиралась постучать в дверь. Удивленно обернулась.

– У тебя на завтра есть планы? – спросил Альберто.

– На завтра?

– Да. Хочешь в кино?

– Нет, у меня нет планов. Большое спасибо.

– Я зайду в пять.

Прежде чем постучаться, Тереса подождала, пока Альберто скроется из виду.

Мама открыла дверь, и Альберто начал извиняться, даже не поздоровавшись. Она смотрела с упреком и вздыхала. Сели в гостиной. Мама молчала и только награждала его обиженными взглядами. На Альберто навалилась невыразимая скука.

– Ну, прости меня, – повторил он, – не сердись, мам. Я тебе клянусь, что всеми силами старался уйти пораньше, но мне не дали. Я немножко устал. Можно я пойду спать?

Никакого ответа, только горькая обида в глазах. «Когда уже начнется?» – задавался вопросом Альберто. Началось довольно скоро: вдруг она закрыла лицо руками и залилась тихим сладким плачем. Альберто погладил ее по волосам. Она спросила, за что он подвергает ее страданиям. Он поклялся, что любит ее больше всего на свете, а она в ответ назвала его циником, который пошел весь в отца. Причитания и обрывки молитв мешались с рассказом о печенье и пирожных, выбранных с такой любовью в лавке по соседству, о чае, остывшем на столе, об одиночестве и горе, которое ниспослал ей Господь, дабы испытать ее силу духа и самоотверженность. Альберто гладил ее по голове, время от времени целовал в лоб и думал: «Вот и еще неделя прошла, а я так и не добрался до Златоножки». Мама постепенно успокоилась и потребовала, чтобы он немедленно попробовал то, что она собственноручно ему приготовила. Альберто покорно хлебал фасолевый суп, а мама обнимала его и приговаривала: «Ты моя единственная опора в этом мире». Отец, по ее словам, просидел у них больше часа, осыпая ее разными предложениями: поездка за границу, видимость примирения, развод, дружеское соглашение, – и она, не раздумывая, отвергла их все.

Потом снова перешли в гостиную; Альберто попросил разрешения закурить. Мама разрешила, но при виде его с зажженной сигаретой опять расплакалась, потому что время идет, мальчики становятся мужчинами, а жизнь мимолетна. Вспомнила детство, поездки в Европу, школьных подружек, безмятежную юность, своих поклонников, блестящих женихов, которым она отказала ради мужчины, который теперь упорно пытается разрушить ее жизнь. И, понизив голос и сделав трагическое лицо, переключилась на последнего. Она непрерывно твердила: «В молодости он был совсем другим человеком», упоминала его спортивный дух, теннисные победы, элегантность, их свадебное путешествие в Бразилию и полуночные прогулки рука об руку по пляжу Ипанема. «Это дружки его сгубили! – восклицала она. – Лима – самый порочный город в мире. Но моими молитвами он будет спасен!» Альберто помалкивал и думал про Златоножку, которой ему и в эту субботу не видать, про то, что скажет Раб, когда узнает, что он ходил в кино с Тересой, про Плуто и Элену, про училище, про квартал, в котором не бывал три года. Наконец мама зевнула. Он поднялся и пожелал ей спокойной ночи. В спальне, начав раздеваться, обнаружил на тумбочке конверт со своим именем, выведенным печатными буквами. Внутри оказалась купюра в пятьдесят солей.

– Отец тебе оставил, – сказала мама с порога и вздохнула. – Это единственное, что я согласилась принять. Бедный мой сынок, несправедливо, что тебе тоже приходится мучиться!

Он сгреб маму в объятия, оторвал от пола, закружил и сказал: «Все будет хорошо, мамуля, я все сделаю, как ты захочешь». Она радостно улыбалась и повторяла: «Нам никто не нужен». Улучив момент, он попросил разрешения прогуляться.

– Пару минут, подышать свежим воздухом.

Мама помрачнела, но возражать не стала. Альберто снова надел галстук и пиджак, провел расческой по волосам и вышел. Мама напомнила в окно:

– Обязательно помолись перед сном.

Ее прозвище всей казарме выболтал Вальяно. Однажды в воскресенье, поздним вечером, когда кадеты снимали выходную форму и выуживали из-под подкладки фуражек тайком пронесенное курево, Вальяно начал громко сам с собой толковать про какую-то шалаву из четвертого квартала улицы Уатика. Выпученные глаза вращались в орбитах, как стальные шарики в магнитных кольцах. И слова, и тон дышали жаром.

– Заткнись, клоун, – сказал Ягуар. – Дай покоя.

Но он не затыкался. Стелил постель и говорил.

Кава со своей койки спросил:

– Как, говоришь, ее зовут?

– Златоножка.

– Новенькая, наверное, – сказал Арроспиде. – Я весь четвертый квартал знаю, и никого с таким именем там нет.

В следующее воскресенье Кава, Ягуар и Арроспиде тоже про нее трепались. Пихали друг дружку локтями и посмеивались. «А я что говорил? – пыжился Вальяно. – Всегда слушайтесь моего совета». Еще неделю спустя со Златоножкой познакомилась половина взвода, и прозвище привычно отзывалось у Альберто в ушах. Заманчивые, хоть и противоречивые, подробности из уст кадетов подстегивали его воображение. В мечтах прозвище странно, смутно облекалось в плоть, представало всякий раз новой, но всегда одной и той же женщиной, образом, который таял, стоило протянуть к нему руку или всмотреться в черты лица, толкал на самые причудливые порывы, ввергал в пучину нежности, заставлял Альберто умирать от нетерпения.

Он и сам частенько заливал во взводе про Златоножку. Никто не догадывался, что Альберто только понаслышке знаком с улицей Уатика и окрестностями, потому что он умел подбросить деталей в выдуманные истории. Но это не избавляло его от томления духа: чем больше небылиц про секс он рассказывал восхищенным или без стеснения запускавшим руку в штаны товарищам, тем тверже был уверен, что ему никогда не суждено оказаться в постели с женщиной, разве что во сне, и он впадал в тоску и обещал себе, что в следующее увольнение обязательно пойдет на Уатику, даже если придется спереть двадцать солей, даже если подцепит там сифилис.

Он вышел на углу проспекта 28 июля и проспекта Уилсон. В голове стучало: «Мне пятнадцать, но выгляжу старше. Нечего