Дочь Клеопатры - Мишель Моран
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Где моя речь? — осведомился Октавиан.
Ливия выудила из рукава свиток. Цезарь схватил его, развернул, пробежал глазами и одобрительно кивнул:
— Хорошо.
По неловким движениям Октавиана я догадалась, что под его тогой надето что-то тяжелое — видимо, стальная кольчуга.
— Агриппа, Юба, вы помните, что во время речи нужно стоять не шелохнувшись и глядеть в оба?
— Я буду слева, а он — справа, — пообещал полководец. — Если кто-либо из сенаторов двинется в вашу сторону…
— …разрешаю тебе обнажить клинок. Мы — одна семья, — сурово проговорил он, поочередно глядя на Ливию, Октавию и Марцелла. — А члены семьи всегда горой друг за друга. Пусть целый Рим это знает. Плебеи взирают на Клавдиев-Юлиев, ожидая увидеть верность традициям, дух единения, мораль. Если же мы несчастны, как может быть счастлив какой-нибудь обжигатель кирпичей? Так что на людях дружно улыбаемся, даже Тиберий.
Тот намеренно скорчил противную мину.
Марцелл рассмеялся.
— Какая прелесть!
— Прости, не всем быть писаными красавцами! — огрызнулся Тиберий, но Цезарю было не до их перебранок.
— Довольно! Октавия, начинай.
Та потянулась к маленькому ларцу и достала сосуд с вином. Потом налила немного в неглубокую чашу напротив бюста Юлия Цезаря, и все нараспев произнесли: «Do ut des». «Даю, чтобы ты дал».
Повисла короткая тишина. Затем Октавиан, расправив плечи, объявил:
— Начинаем триумф.
Я думала, что Сенат окажется самым крупным зданием в Риме, настолько просторным, чтобы в мраморных чертогах мог разместиться каждый, кто когда-либо заседал в его стенах. При виде кирпично-бетонного сооружения, облицованного мраморными плитами внизу и накладными белыми блоками сверху, у меня вырвалось:
— Это он?
— Курия Юлия, — благоговейно ответил Марцелл. — Или Сенат, как выражаются горожане.
Ступени были покрыты грубыми рисунками, причем на некоторых из них можно было различить портрет Цезаря. Изобрази кто-нибудь мою маму в подобном виде, она бы любой ценой разыскала виновных и устроила публичную казнь. Октавиан не побеспокоился даже о том, чтобы избавиться от этих рисунков перед собственным триумфом. У лестницы, поднимающейся к бронзовым дверям, Марцелл остановился и сокрушенно промолвил:
— Нам туда нельзя.
— Почему?
— Мы слишком юны, а женщины в Сенат вообще не допускаются. Но ради вас было сделано исключение.
Мы с братом испуганно переглянулись.
— И что мы там будем делать? — спросил Александр.
— Посидите, пока дядя произнесет речь. После нее и начнется шествие. Я поеду в нескольких шагах от вас, — прибавил он в качестве утешения.
— На плотике?
— На коне. По правую руку от Цезаря.
Самое почетное место.
— Идем, — сказал Агриппа, и мы поднялись вслед за ним по ступеням.
Обернувшись через плечо, я увидела ободряющую улыбку Марцелла.
— Вот это и есть Сенат, — объявил полководец, когда мы вошли. — Еще слишком рано, поэтому здесь ни души. Вскоре тут яблоку негде будет упасть.
Длинные деревянные скамьи поднимались вверх ярусами. Напротив дверей располагалось возвышение, с которого Цезарю предстояло произнести речь. Александр вытянул шею и огляделся вокруг.
— Сколько же в Риме сенаторов? — полюбопытствовал он.
— Около тысячи, — произнес Агриппа.
— И всем хватает места?
— Нет. Некоторым придется стоять позади.
Мы прошли вперед, и полководец посторонился, давая нам с Юбой подняться на три ступеньки вверх. У помоста стояла накрытая тканью статуя.
— Это она? — спросил Октавиан, обращаясь к своему соглядатаю.
— Богиня Виктория, — кивнул тот. — Изваяна два с половиной века тому назад в Таренте. Подлинник. Сохранилась в неприкосновенности.
Октавиан сдернул покрывало, и мы с Александром невольно шагнули вперед.
— Вылитая Ника, — шепнула я по-парфянски. — Наша богиня победы. У этих римлян есть хоть что-нибудь свое?
Брат ущипнул меня за руку, и все равно я радовалась, что когда сенаторы заполнят здание, им волей-неволей придется смотреть на творение грека.
И вот они хлынули внутрь многоголосым гулким потоком, приветствуя друг друга поднятыми ладонями. Мужчины в пурпурных и белых тогах, каждый со свитком под мышкой и с венком на голове, принялись рассаживаться на скамейках. На помосте было всего пять мест. Агриппа велел нам сесть слева, так чтобы правой рукой он мог в любую минуту вытащить меч. Александр оказался рядом с Октавианом; по другую сторону посадили Юбу. Цезарь погрузился в свои заметки, зато его охранник пристально изучал толпу. Стоило кому-нибудь кашлянуть, или подняться, или просто наклониться за укатившимся свитком — ничто не ускользало от внимания полководца.
Когда в Сенате не осталось свободных мест, Агриппа откашлялся.
— Пора.
Октавиан разгладил тогу на коленях и развернул дрожащими пальцами свиток, полученный от Ливии. Почему он волнуется? — удивилась я. Ведь это его народ, его победа, его Сенат. Впрочем, глаза Цезаря были полны решимости. Вот он поднялся, и все утихло. Несмотря на столь ранний час, в здании стояла нестерпимая духота. К счастью, двери оставили распахнутыми, чтобы сыновья сенаторов могли снаружи наблюдать происходящее.
— Patres et conscripti[12], — по всей форме воззвал к собравшимся Октавиан, — если вы и ваши дети благополучны, значит, все в порядке. Потому что я и мои легионы весьма благополучны.
Послышался одобрительный гул, хотя Цезарь еще не сказал ни единого важного слова. Потом речь зашла о завоевании Далмации, о победе при Акции и наконец о присоединении Египта, который отныне из царства, управляемого Сенатом, превратился в личную собственность Октавиана.
— Ибо Марк Антоний покрыл себя позором на улицах Египта. Покрыл себя позором в александрийском дворце. Запятнал себя, позволив иноземной царице повелевать легионами Рима. Настало время смыть этот позор!
Его слова потонули в громких аплодисментах. Я взглянула на брата. Тот побледнел точно полотно, из которого был пошит его церемониальный передник.
— Начиная с нынешнего дня имя Марка Антония будет стерто из анналов. С Форума уберут его статуи. И никому из клана Антониев не дозволяется называть сына Марком, доколе в Риме существует Сенат.
Все вновь одобрительно зашумели.
— Наконец, день рождения этого изменника я объявляю nefastus — днем неблагополучным, когда никто не вправе вести какие-либо публичные дела!
Здание взорвалось ликующим ревом, и я поняла: предложение с радостью принято. Октавиан посмотрел на Агриппу и улыбнулся. Рука, державшая свиток, уже не дрожала.