Дочь Клеопатры - Мишель Моран
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В свете последних побед, — продолжал он, — некоторых из вас удивляет отсутствие новых рабов. Полагаю, вы помните времена, когда Юлий Цезарь завоевал Галлию и доставил в Рим сорок тысяч белокурых варваров. И что же? Теперь любая из наших женщин желает иметь такие же волосы. Однако я не потерплю, чтобы римлянки разрисовывали себя, точно александрийские блудницы! Если уж им так нравится роспись, пусть украшают виллы. Пусть покупают египетские статуи. Но граждане Рима всегда будут походить на римских граждан!
Последние слова были встречены оглушительными хлопками.
— В нашем городе не построят храма Исиды. Пусть римляне почитают римских богов. Что касается сенаторов, я предлагаю увеличить им жалованье. Ибо есть ли работа почетнее, нежели вести за собой людей, принимая решения, которые будут влиять на их жизни?
Собрание одобрительно загудело.
— Мы с вами встречаем рассвет новой, прекрасной эры. Впервые за сотни лет воцарился мир, и процветание не заставит себя долго ждать. Я готов оплатить из собственного кармана не только пожарные отряды, но и когорты стражей общественного порядка, а также увеличить число людей, получающих бесплатное зерно, от трехсот тысяч до четырехсот тысяч в год.
Голос Октавиана все громче звучал над Сенатом, и я поняла, что и это часть представления, способ завлечь римских граждан в рабство без цепей.
— В честь каждой из наших побед или даже личных достижений, — продолжал он, — я призываю каждого внести свою долю в строительство нового Рима. Мой полководец Тит Статилий Тавр возводит первый каменный амфитеатр. Мой консул Агриппа вложил деньги в сооружение бань, уже успевших принять десятки тысяч человек, а теперь занимается Пантеоном, величайшим в истории храмом для поклонения сразу всем нашим богам. Луций Марций Филипп перестраивает святилище Геркулеса Мусагета. А что возведете вы? — с нажимом спросил Цезарь. — На каких стенах вечно будет написано ваше имя?
Сенаторы радостно оживились. Во время речи не прозвучало ни слова о наказании тех, кто поддерживал моего отца, да и вообще ни о чем, кроме нового Рима.
Октавиан величественно наклонил голову, и тут все вокруг пришло в движение.
— В чем дело? — обратилась я к Александру.
— Триумф начинается, — ответил Агриппа.
За стенами Сената разом взревели рога. У помоста возник пожилой мужчина с золотыми цепями в руках.
— Это для детей.
Я посмотрела на Агриппу.
— Только на время шествия, — пообещал он.
Мы вытянули руки, как было сказано, и у меня на ресницах блеснули предательские слезы. Полководец надел цепи Александру, а потом обернулся ко мне, старательно избегая смотреть в глаза. «Его дочка Випсания всего на четыре года младше меня. Наверное, он представил ее на моем месте, в таком же унизительном положении» — подумала я. Агриппа проверил, достаточно ли свободно цепи держатся на наших руках. Один из сенаторов улыбнулся, взглянув на нас, и я усилием воли сдержала рыдания, готовые прорваться наружу.
Мы последовали за Октавианом через двойные двери на Форум. Стыд не давал мне смотреть на брата; оставалось лишь кожей чувствовать, что он здесь, рядом. Когда я споткнулась, наступив на край туники, Юба резко бросил в спину:
— Иди, не останавливайся.
— Иду, — огрызнулась я.
— Можешь? Значит жива. Ну так и перестань себя жалеть.
На улице многотысячная толпа танцевала и пела под звуки флейт. Солдаты силились не подпускать плебеев к сенаторам, но, разумеется, тщетно. Сквозь шум и гвалт Юба провел нас к деревянному помосту, оформленному в виде египетского чертога. Поднимаясь по лестнице впереди меня, брат отчего-то замер. Я проследила за его взглядом. Над нашими головами высилось ложе. Там возлежала восковая фигура мамы. С чучелом кобры, свернувшимся между грудей.
— Не смотри туда, — прошипел Александр. — Они хотят, чтобы мы рыдали на глазах у целого Рима.
Я закусила губу и ощутила привкус крови. Юба указал нам на позолоченные престолы рядом с изображением покойной матери.
— Сидите смирно. Даже не думайте попытаться бежать.
Сверкнув глазами, я промолчала, но он продолжал, как если бы у меня вырвалось «а иначе?».
— Сегодня город кишит солдатами. Любой из них будет счастлив похвастаться, что своими руками прикончил одного из потомков Марка Антония.
Я покорно заняла свое место. Главное — не вспоминать о Хармион. Бедняжка не выносила шума и многолюдных торжеств. Эта картина разбила бы ее сердце. Внизу, под нами, застыли мужчины, каждый из которых символизировал египетский город, захваченный Октавианом, или же реку, пересеченную римскими легионерами, вплоть до Евфрата и Рейна. Пожалуй, более всего Хармион опечалилась бы при виде скованных цепями женщин, совершенно нагих, если не считать табличек с названиями покоренных племен, висевших у них на груди.
Александр, как и я, обвел ужасную сцену глазами, потом повернулся ко мне и шепнул:
— После триумфа еще никого не оставляли в живых.
— Нас ведь пустили в дом Октавии. Нам дали комнату. Для чего?
— Чтобы мы не взбунтовались.
Я посмотрела ему в лицо.
— Что же делать?
Брат немного приподнял передник. Увидев сверкнувший клинок, я воскликнула:
— Как тебе…
— Ш-ш-ш. Это вещь Марцелла. Я сказал, что надо разрезать веревки на сундуках. Он дал мне свой нож, а потом забыл попросить обратно. Может, нас и казнят, но дешево мы не дадимся.
И тут начался триумф. Толпы солдат и простых горожан слились у меня перед глазами. Впереди на запряженной четырьмя белыми жеребцами колеснице ехал Октавиан с женой и сестрой. Все трое в лавровых венках, но только Цезарь накрасил лицо киноварью, чтобы сильнее походить на Юпитера — отца всех богов и повелителя правосудия, — и оно превратилось в темно-красную маску, искаженную самодовольной ухмылкой. Интересно, мелькнуло у меня в голове, какую роль он будет играть, когда процессия достигнет цели? Может быть, перевоплотится в палача?
Людской поток ревел, как река, но я ничего не слышала, кроме шума крови в ушах. Триумфальное шествие миновало храм Юлия Божественного, где из носов кораблей, захваченных Октавианом при Акции, возвели трибуну для речей. С верхушек портиков ниспадали длинные багровые полотнища. Во дворе, где играли ребятишки, кто-то установил статую египетского божества смерти, под песьей головой которого белела табличка с надписью: «Анубис дотявкался». Всюду висели объявления о пропавших или же пойманных рабах. Охотники за беглецами, фугитиварии, как они себя называли, явно решили воспользоваться случаем, чтобы расхвалить перед горожанами свои услуги. Должно быть, немало рабов пыталось вырваться на свободу в суматошные праздничные дни, подобные этому. Покосившись на цепи у себя на руках, я и сама подумала о побеге. Но рядом с Октавианом ехал Юба и напряженно всматривался в толпу соколиными черными глазами — воплощенное внимание и ожидание.