Вначале был звук - Андрей Макаревич

Мы довольно долго перлись под холодным дождем поуже пустому Риппербану, отыскивая заветный поворот направо. Там, в переулочке, располагалось наиболее известное пристанище Битлов — «Стар клуб». Осталось от него только название — внутри гремела дискотека, толпились немецкие дети, и Битлами не пахло. Только мемориальная табличка сообщала о том, что именно здесь, столько-то лет назад... «Ну и ладно», подумал я.

А совсем рядом, чуть глубже в переулок, находилось другое, значительно менее известное заведение — клуб «Индра». Никакой толпы не наблюдалось, двери были открыты. Внутри клуб оказался маленьким и как-то странно неуютным. Непохоже, чтобы его ремонтировали за истекшие сорок лет. Попахивало сортиром. На крохотной и очень низкой сцене стояло древнее ободранное пианино — явно чудом сохранившееся после английских бомбежек сорок пятого. На стенах висели фотографии скачущих по этой самой сцене Битлов — любительские, сильно увеличенные и оттого особенно достоверные. Время, несущееся черт знает куда, почему-то застыло внутри этих стен. В клубе никого не было.

Почти никого. По ту сторону бара возвышался сильно немолодой, волосатый и бородатый бармен — живой монумент семидесятым. За стойкой сидела некрасивая белокурая деваха, уткнувшись в кружку пива. Бармен поприветствовал нас кивком головы, деваха даже не заметила. Здесь было как-то по-настоящему. Мы с приятелем выпили за Битлов и сразу еще раз за Битлов. Потом приятель пошел целовать стены, а я присел у барной стойки и стал думать о том, что предметы, как правило, живут дольше людей и явлений. Ладно каменные стены — бывает, какая-нибудь записная книжка в ящике стола переживет человек вдвое, а начнешь листать — внутри трамвайный билетик, и совсем как новый — где та улица, где тот трамвай? И вот уже никаких Битлов сто лет как нет, а запах их остался. Что-то такое восторженное я и произнес вслух, даже не обращаясь к девице, сидевшей от меня слева. На что она вдруг ответила, что это нам, туристам, тут в радость, а она всю жизнь живет этажом выше, и музыка грохочет ночами и мешает спать, и мы с нашими восторгами ей изрядно надоели. «Битлы, Битлы, — ворчала она, — подумаешь!

Этот самый Джон Леннон однажды ночевал у моей матери!» — «Ну и что?» — спросил я, замирая, понимая весь идиотизм вопроса. «Да ничего, — ответила девица, — напился пьяным и всю ночь читал ей стихи!»

Это было настолько обыденно и не по законам жанра, что я поверил ей сразу. Заведение закрывалось. Вернулся, весь в паломническом экстазе, мой приятель, мы еще раз выпили за Битлов, и, подняв воротники, вышли под проливной дождь.

Про злых и добрых

Меня страшно интересует: деление всего живого на добрых и злых — это прерогатива всех детей в мире или все-таки в первую очередь наших, постсоветских? Если наших — тогда это отголоски нашей жуткой отечественной истории (красные — хорошие, белые — плохие, рабочие — добрые, буржуи — злые), если всех — то это следствие взрослых попыток привить детям представление о том, что есть добро и зло.

А откуда еще? Ну а как же? Ужалила ребенка пчела: «Ах, она, пчела, злая-нехорошая!» Заурчала киска на коленках: «Кошечка хорошая, добрая!» А кошечка, прыг — и сожрала мышку.

Мы-то сами как насчет добра и зла? Разбираемся?

Ну, насчет самих себя — безусловно. Помогают нам хорошие, а жить мешают плохие. Это ежу понятно. А в целом? Как спрашивал Петька: «В мировом масштабе?»

Ну, в общем, разбираемся. В рамках морали. Христианской. Не делай другому, чего не хочешь себе. Ну и еще заповеди — то, что помним: не убей, не укради, не возжелай... что там еще?

А в Древней Греции каких-то две с небольшим тысячи лет назад считалось абсолютно нормальным слабого новорожденного ребенка сбросить со скалы всем на благо — и ему, и родителям, и отечеству. Другая мораль.

Вбитое в нас в детстве представление о добрых и злых мы легко переносим на окружающую природу. Действительно — очень просто: олени добрые — волки злые. Злая акула жрет людей, а добрый дельфин их спасает. А лебедь еще и верный, слыхали песню про лебединую верность?

Детское мифотворчество.

Природа не знает добра и зла. И морали — в нашем, человеческом понимании. И акула и дельфин — хищники. Это не хорошо и не плохо. Просто у дельфина морда посимпатичнее. И когда он, играя с тонущим человеком, как с мячиком, случайно толкал его к берегу, мы записывали его в спасатели. А когда толкал от берега (пятьдесят на пятьдесят) — не записывали. В убийцы он все равно не попадал — морда добрая. А ведь кровожадная убийца-касатка — всего лишь большой дельфин. Егеря расскажут вам, что прекрасный белый лебедь — самая поганая (опять-таки с точки зрения человеческой морали!) птица на водоеме: в радиусе двухсот метров от своего гнезда разоряет и уничтожает гнезда всех прочих птиц; согнанная с гнезда, никогда не возвращается к своему будущему потомству (чего о других птицах не скажешь) и в пресловутой верности тоже замечена не была.

Еще раз: лебедь не добрый и не злой. Он живет по законам Природы.

Интересно: навязывая животным нашу мораль, мы при этом отказывали им в наличии разума. А вот разум, как выясняется, есть — во всяком случае оперативная способность мозга многих животных оказалась сильно неизученной и недооцененной.

И вот еще интересно: зачем соловей поет? Жрать хочет? Самочку зовет — да нет, яйца уже в гнезде. Охраняет территорию — от кого? Кого напугаешь такой песней? Только привлечешь. Песня соловья иррациональна. При этом он совершенствует ее, перенимает у соседа новее коленца, старается всю ночь. Может, славит Всевышнего? Это ведь Он создал и соловья, и все сущее? И если Бог создал природу, то, может, она знает о Боге чуть больше, чем мы? Может быть, поэтому она не уничтожает саму себя так, как мы — и себя, и ее? А мы все — «добрые, злые...»

Про память и ее отсутствие

Человеческая память не вечна. Потому что ничто не вечно. И когда мне восторженно шепчут, что, скажем, музыка Битлов или Баха останется навсегда — меня корежит. Что-то проживет пятьдесят лет, что-то пятьсот. Нет, конечно останутся носители, но я имею в виду именно человеческую память, а не архивы узких специалистов. Мы совсем не знаем музыки Древней Греции, а я не могу поверить, что при общем высочайшем развитии культуры и искусств музыка древних греков была примитивна — просто время ее до нас не донесло.

А по поводу того, что время до нас донесло, я иногда мучаюсь вопросом — это действительно лучшее из того, что было создано в эту эпоху, или выбор истории был во многом случаен, либо обусловлен обстоятельствами, к искусству отношения не имевшими — случилась война и сгорела библиотека императора? Ну хорошо, мы можем во многом восстановить картину того, что творилось сто лет назад. А тысячу?