Подходящий покойник - Хорхе Семпрун

Внезапно в глубине моего сна раздались глухие настойчивые удары. Сон свернулся вокруг этого шума: где-то в его глубине, слева, забивали гвозди в крышку гроба, на темной территории сна.

Я знал, что это сон, знал, что за гроб заколачивают в этом сне — гроб моей матери. Я знал, что это ошибка, недоразумение, какая-то путаница. Я знал, что моя мать не могла быть похоронена в таком пейзаже: на кладбище на берегу океана под равномерные взмахи крыльев чаек. Я знал, что это не так, но был уверен, что хоронят именно мою мать.

Я знал также, что скоро проснусь, что усиливающиеся удары (молотка по крышке гроба?) разбудят меня через минуту-другую.

Ужас этого сна был невыносим. Не только потому, что забивали гроб моей матери. От этого знания, каким бы точным оно ни было, как ни странно, мне не было тягостно. Наоборот. Я слышал удары молотка по крышке гроба моей матери, но виделись мне не похороны, мне снились какие-то торжествующие, или нежные, или трогательные образы. Так что ужас был не отсюда. Ужас проистекал из другого знания.

Я был уверен, что уже видел этот сон, что однажды уже проснулся от этого сна, вот оно что. Я отчетливо и ясно помнил мгновение после того первого сна, первого пробуждения: Каминский и Ньето, подходящий покойник, Франсуа Л. в бараке для доходяг.

Ужаснула меня именно эта уверенность, мысль о том, что придется еще раз пережить то, что я уже пережил за последние сорок восемь часов.

Нехотя я открыл глаза.

На этот раз вовсе не Каминский, а Эрнст Буссе колотил кулаком по стойке нар.

Ужас отступил, все встало на свои места: я был готов.

— Ты, я смотрю, не волнуешься! Как ты можешь спать?

Тон Буссе был полуворчливый-полувосхищенный.

Я не успел сказать, что умудряюсь спать в любых обстоятельствах, даже в перерыве между двумя допросами в гестапо.

— Пять минут назад ты спал так крепко, — усмехнулся Буссе, — что Leichenträger, трупоносцы, чуть не забрали тебя в крематорий.

Он кинул на нары мою одежду. Я стащил с себя рубашку и быстро оделся.

Помещение санчасти, где я провел ночь, опустело. Можно принимать новую партию умирающих.

Я видел, как умирал Франсуа, но не видел, как его увезли в крематорий.

— Забавно, — добавил Буссе, — если бы ты проснулся в последнюю минуту на горе трупов, которые везут в печь!

Действительно, обхохочешься.

Ночью, сразу после того, как Франсуа произнес несколько слов, которые мне показались похожими на латынь из-за повторенного дважды слова nihil, к моей койке подошел санитар. Со шприцем в руке. Он тихо заговорил со мной по-русски. Я понял, что он хочет сделать мне укол, и вспомнил, что говорил Буссе: от инъекции у меня поднимется температура — на тот случай, если эсэсовцы решат закончить праздник прогулкой по санчасти.

Когда молодой санитар склонился надо мной, ища вену, чтобы воткнуть иглу, мне показалось, что я его узнал. Мне показалось, что это тот самый русский, который спас меня в карьере девять месяцев назад.

Но мне не пришлось проверить свою догадку — вбежал Эрнст Буссе. Он удержал руку санитара.

— В последний момент, — прошептал он, — они передумали. Решили закончить попойку в борделе!

И увел санитара, оставив меня в одиночестве рядом с Франсуа Л.

Что ж, я не проснулся на горе трупов во дворе крематория. На этот раз из повторяющегося сна, в котором забивали гроб моей матери, меня вырвал Буссе.

Какой-то другой звук накладывался в моем сне на стук молотка по крышке гроба. Идя за Буссе, на выходе из барака для умирающих я понял, что это за звук.

В моей детской памяти сохранилось воспоминание о том дне — 14 апреля 1931 года, — когда в Испании была провозглашена республика и когда младший брат моей матери Мигель Маура вышел из мадридской тюрьмы «Cárcel Modelo», чтобы стать министром внутренних дел в новом правительстве, мать вывесила на балконе нашей квартиры на улице Альфонса XI — где она и умерла несколько месяцев спустя — трехцветные знамена. Цвета республики — красный, золотой, фиолетовый.

Как только эти знамена затрепетали на весеннем ветру на одной из самых зажиточных и спокойных улиц буржуазного квартала, тут же все соседи захлопали ставнями, чтобы не видеть этого невыносимого зрелища прямо под носом.

Стук деревянных ставен, закрываемых с размаху, накладывался на стук молотка по крышке гроба — стук жизни на стук смерти.

В этой первичной, по Фрейду, сцене — а именно такой она казалась — не было половых проблем. Не было там и отца. Только мать — юная, торжествующая красавица, стоит, запрокинув голову, и вызывающе хохочет. И республиканские знамена.

Я шел за Буссе по лабиринту коридоров санчасти.

Из репродукторов доносились шумы с плаца, приказы эсэсовских унтеров, разговоры заключенных, собиравшихся в рабочие группы после переклички.

В этот бурный, глубокий, безбрежный гул врывались звуки лагерного оркестра, играющего бравурные марши, — традиционное сопровождение утреннего выхода на работы.

Это была официальная музыка в исполнении Lagerkapelle; музыканты, одетые по-цирковому — красные галифе и куртки, обшитые зеленым шнуром (или наоборот, я и не подумаю уточнять эти детали), — ежедневно выходили на плац утром и вечером, оживляя выход на работы и возвращение отрядов.

Впрочем, это не было настоящей музыкой Бухенвальда.

Настоящей, по крайней мере для меня, была другая музыка, часто сентиментальная и ностальгическая, которую транслировали через репродукторы эсэсовские унтеры. Воскресные мелодии, песни Зары Леандер — вот это была музыка Бухенвальда.

И еще музыка подпольного джазового оркестра Юрия Зака.

В прошлое воскресенье я сквозь привычную декабрьскую снежную бурю пробирался в кинозал. Юрий Зак, чешский знакомец из Schreibstube, секретариата, назначил мне встречу.

— Приходи, — пригласил он меня во время полуденной переклички. — Приходи в кинозал. Я нашел нового трубача. Студент из Норвегии, просто класс, сам увидишь! Я попрошу его сыграть кусок из Армстронга… А потом у нас будет время потолковать — у меня есть для тебя новости от Пепику!

Трогательное прозвище Пепику носил Йозеф. А Йозеф — это Франк, Йозеф Франк. Он, как и я, работал в Arbeitsstatistik, так что мог поговорить со мной без посредников когда угодно. Вероятно, он не хотел, чтобы нас слишком часто видели вместе.

Я действительно попросил его помочь мне в одной щекотливой проблеме, настолько конфиденциальной, что не стоило посвящать в нее даже подпольщиков. Речь шла о подготовке побега для члена французской компартии.

От имени Марселя Поля ко мне обратился Пьер Д. Я не говорил об этом с Зайфертом, слишком уж тесно он был связан с педантичной бюрократией немецкой коммунистической организации. Зайферт не поверил бы мне на слово. И не потому, что не доверял мне. Но он был обязан, по своему положению в подпольной иерархии, передать это вышестоящим органам, которые через ФКП выяснили бы всю подноготную Марселя Поля.

Правда ли, что он собирается бежать? Действительно ли он общался со мной на эту тему? Верное ли это решение? Можно ли его принять, не согласовывая с интернациональным комитетом, учитывая, к каким последствиям может привести возможный провал?

Короче, завязалась бы дискуссия, начали бы переливать из пустого в порожнее. Слишком много народу оказалось бы в курсе дела, которое должно было остаться суперконфиденциальным, тайным даже для интернациональной коммунистической организации в Бухенвальде.

В этом деле лучше действовать методами французских партизан, сказал бы Даниэль Анкер. A la guerrillera, сказал бы я по-испански. В таком деле партия могла все только испортить.

Так что я решил обратиться к Йозефу Франку. Я знал, что он ответит мне «да» или «нет» без предварительной консультации с шефом. Он ведь сам был шефом! И это меня устраивало.

Франк был важной шишкой в Arbeit, наравне с Зайфертом. В его обязанности входило набирать специалистов — техников и квалифицированных рабочих, он направлял их на разные заводы по изготовлению оружия в Бухенвальде — Густлов, DAW и прочие.

Это была, скажем так, его официальная работа, о которой он мог бы дать отчет в случае необходимости командованию СС. За этим фасадом — использование на благо революции всех легальных возможностей деятельности, бесспорно, является одним из наиболее распространенных и убедительных методов большевиков — Франк по поручению подпольной организации должен был отбирать испытанных бойцов для работы, необходимой в секторе.

Общая стратегия подпольной коммунистической организации состояла в том, чтобы контролировать по мере сил производственную систему Бухенвальда с двойной целью: сохранить рабочие кадры, в основном бойцов-антифашистов, назначая их на самые лучшие рабочие места, а во-вторых, нажимая на них, организовать систематическое замедление работ и иногда саботаж производства оружия.