Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он сел. Было тихо. Покачивались под потолком гирлянды бумажных цветов, оставшиеся еще с предвоенного первомая. Возле сцены выбитое окно было затянуто мешковиной. От ветра она надувалась и хлопала. И тут раздался бабий голос:
— Дурных нету! Свою скотину давно порезали!
Заерзали, заскрипели лавками. Потом зашумели все громче и громче, на разные голоса:
— А что с осени на трудодень получили? По двести грамм мертвых отходов да лебеды?
— С чего скот кормить?! Тут впору детей сохранить!
— Подоходный налог им — отдай! Заем им — отдай! Да еще полтонны картошки с трубы! Да по сотне яиц с трубы! А если я кур не держу?!
Бабы кричали из всех концов зала, вскакивали, зло и обиженно взмахивали руками:
— Одна надежда что на картошку! На подполье свое!
— И той до тепла не хватит!
Сергуня глядел на них с сочувствием, понимал, что с ними теперь не справиться, пока сами в крике душу не отведут. Думал еще, что в жизни ему шибко не повезло, что лучше бы он сейчас где-нибудь там, на Западном фронте, снаряды хоть, что ли, подтаскивал или обозником был, но только бы с бабами не воевать. Хотя вот этот инструктор, совсем мальчишка, а уже и руку успел потерять, и обратно вернуться. Тут уж кому что выпало.
На руках у кого-то заплакал ребенок.
— Уморить, что ли, хочешь? — шумели бабы.
— Детей кормить нечем, а тут — скотину.
Инструктор сидел не шелохнувшись, единственной рукой опирался на красную скатерть, словно окоченел. Сергуня подумал, что, наверно, он крепко замерз в своем тоненьком кителе, но парень, видать, упрямый, одеться никак не хочет.
— Ты бы лампу, что ли, зажег, бригадир, — сказала Зинаида. — А то что же за разговор в потемках?
В зале еще шумели, когда Сергуня принес из-за сцены зажженную лампу, поставил рядом с графином. Стебелек огня осветил сидящих. От настольного кумача красный отсвет упал на лица и в сумраке сцены словно вспыхнул, зардел белый текст на красном полотнище: «Смерть фашистским захватчикам!» И под этим плакатом поднялась председательша в полушубке, стянутом солдатским ремнем с блестящей звездой на пряжке. Лицо строго, напряжено.
— Вы, бабы, вот что. Я вот что сказать хочу. — И когда в зале стихло, ее голос окреп, зазвенел в тишине: — Я хочу вам напомнить, товарищи колхозники!.. Хочу напомнить, что вот сейчас фашистская гадина еще ползет по нашей земле. И нет среди нас семьи, которая не послала бы мужика, не послала бы воина, чтоб раздавить эту гадину! — Она перевела дух, посмотрела на коптящий огонек в лампе, сказала тише: — Так что народу у нас поубавилось. А многим уже и не вернуться под родную крышу. — И опять вскинула голову: — И все-таки!.. Товарищи колхозники!.. Мы, как и в прошлые годы, сполна сдали все госпоставки! Сдали мясо для фронта!.. И семенной фонд имеем! А остальное, — она развела руками, — и мякина и лебеда — все наше. — Было тихо. Мешковина в окне надувалась и хлопала. — Правда, теперь многодетным можем выдать маленько мяса. В счет аванса... А племенной скот… Что ж. Кто не хочет брать, все равно не сбережет. Мы навязывать его не станем. А если кто надумает — голосуйте. Два трудодня — за корову, день — за овечку. — И села. Развязала на папке тесемки, достала бумагу.
— А сама-то кого берешь? — задиристо спросили из зала.
— Корову беру, — в тон ответила Зинаида.
— А то как же, — донеслось из рядов. — Ясно дело, корову.
Сергуня знал, что с коровами будет легче. Разберут. Все же, как-никак, молоко. А вот с овцами?.. Он прикрутил фитиль в лампе. Слышал шепот в рядах и вздохи. Сейчас надо было бы и ему сказать свое слово, подать пример. Теперь все глядели уже на него. Но он все медлил, возился с огнем, не в силах глаз поднять на народ. А все потому, что не мог он записать на себя ни овец, ни корову. О себе и не думал. Не смел навалить на Полину непосильных сейчас для нее забот. Она все тяжелела и уставала уже к полудню, хотя виду старалась не подавать.
— Ну, что молчим? — осторожно спросила Зинаида. — Нету смелых?
И тут в полутьме из дальних рядов кто-то поднялся. И, еще не услышав голоса, Сергуня почему-то сразу почувствовал, что это его Полина. И не ошибся.
— Трех овечек возьмем, — голос ее, как обычно, был спокойным, заботливым. — Не пропадем как-нибудь.
— Точно! Не пропадем! — вырвалось у Сергуни. — Давай записывай!..
Потом уже скот разбирали по списку. Особо не мешкали, чтобы еще послушать о положении дел на фронтах.
Овцы легли под стенкой, у двери тремя серыми угловатыми кулями. Порой тянули шеи к людям, хрипло вскрикивали, глядя кроткими, беспомощными глазами.
— До чего ж худоба, — безнадежно вздохнул Сергуня, когда увидел, как в бессилии они опускались на пол. — Нельзя, что ль, было получше выбрать? Околеют на днях. Это точно.
Но Полина, осторожно скрестив руки на животе, словно прикрывая его, с ласковою уверенностью успокаивала:
— Ничего. Подымутся. Не пропадут. На что ж руки нам дадены? — И смотрела на них, как на сирых детей. — С тремя-то что не управиться? Это тебе не сотня.
В зимнем сумраке комнаты Сергуне было трудно представить этих ребрастых, загаженных овечек, справными и живыми, как это и полагается племенной овце. Полина угадывала его мысли.
— А ты ступай, — говорила. — Тебя уж, поди, хватились в бригаде. Я сама тут управлюсь.
И оставалась одна.
Под дверь дуло, на порожке вырастала белая наледь. С подоконников по тряпицам звонко капала в подвешенные бутылки вода.
— Ах вы, миленькие мои, — причитала она, принимаясь за дело, гремя ведрами и чугунами. — Ничего… Горе — не беда. Справимся.
И начала Поля спасать животину.
Потихоньку таскала остатки соломы
