Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

И они тронулись, покатили вдоль по улице.

А из окна долго смотрела им вслед сквозь стекло Вера Федоровна.

Сперва они ехали трактом в сторону Верхнего Мямлина. Закуржавевшая, дымящаяся лошадка бежала ходко, легко, трясла разметистой гривой. Ошметки снега весело летели у нее из-под ног и, порой шлепаясь на седоков, смешили мальчика, видать сроду не ездившего в санях.

— Ну, чего твой барометр нынче показывает? — серьезно спросил старик.

— Погоду, — щурился Петька из-под платка. — Вверх пошел.

— Не обманул, значит. А ты вон еще на хребет погляди, на Эдиган наш. Вишь, как сияет, красуется. И ни облачка. Значит, и завтра — вёдро.

Вскоре с гулом и грохотом их обогнали два голубых груженых МАЗа, и Сергуня подумал, что, может быть, это Иван Свинцов с алтайцем-напарником так летают, а может, и кто другой.

У старой, голой лиственницы они свернули с тракта в лощину, заросшую по сторонам молодым заснеженным ельником, и неслышно поехали, словно поплыли, по чуткой праздничной тишине. Потом лощина расширилась, как развела руками, и распахнула им поле, и в этом поле под голубым небом просторно и ровно стояли стога, как хлеба перед выпечкой, и дрожали в солнечном мареве.

Мальчонка сидел притихший от всей этой невиданной красоты, и Сергуня не отвлекал его разговорами, давал привыкнуть и осмотреться. А сам исподволь разглядывал маленькую, закутанную поверх пальто материнским платком, неповоротливую фигурку, розовое курносое личико и глаза — круглые, изумленные. И заполняло Сергуню чувство нежности и родства к этому малышу. Появлялось желание прижаться к нему, обхватить руками и близко-близко ощутить биение маленького сердца… И в то же время в душе старика ожило смутное, давнее чувство горести оттого, что никогда не будет рядом своей кровинки, родного сына. А ведь мог быть и у него такой же мальчишка! Теперь-то намного взрослее. С Генку, пожалуй, Смородина. Ведь дарила однажды судьба и ему такую возможность. Ему и его Полине. В войну, в глухое, неподходящее время.

Мужики все на фронте, а бабы и девки — и сеять, и убирать, и со скотом. И что уж говорить — не поспевали. Последнее семенное зерно молотили уже в стужу. Мокрое, смерзшееся, раздавали его на просушку — по мешку, по два на избу, чтоб весной взять обратно до грамма, до зернышка. Сушили на печках, под кроватями. В избах стоял, как в амбарах, сырой, закромной дух пшеницы. Но это все было лишь полбеды. Беда была со скотом. К январю началась бескормица: что там бабы без мужиков за лето смогли накосить! И прикупить негде. Пришлось всем колхозом выходить в лес и вниз по реке, рубить веники — тальник, березу. Еще драли солому с амбаров. Но от такого корма скот начал шататься и падать. И порешили тогда на правлении — и Сергуня за это голосовал — резать стадо, все равно пропадет. Пусть уж лучше на мясо. И сдать! Все — для фронта! Для фронта. Сами мяса давно уж не видели… И опустели коровники и загоны. Одиноко, как на пепелище, каркало воронье. Жесткий ветер наметал под стены сугробы, и висели по пряслам в ожидании отправки задубевшие на морозе рыжие и пятнистые шкуры. И Полина Литяева, скотница, проходя по утрам на ферму, где остались еще племенные, каждый раз с содроганьем смотрела на эти шкуры, потому что помнила каждую корову по кличке, по характеру, любила их всех — и черную Марту, и комолую Майку, и Зорю.

А была Полина на шестом месяце. Хотя особой тяжести пока не чувствовала, но стала ступать осторожнее, тише, как по льду. Покрывалась теперь большим теплым платком, да над верхней губой и на шее Сергуня стал замечать темные пятнышки, как по весне. Эти пятна все увеличивались. Но ему это нравилось, даже тайно и умиляло, наполняло незнакомым чувством гордости. И вообще в дом пришло ощущенье чего-то важного, необычного. Ощущенье долгожданного третьего, что весной должен был появиться на свет, о котором они оба думали, но молчали.

— Ты не больно-то с ведрами там надрывайся, — ворчал Сергуня, когда она уже затемно возвращалась домой.

На окне огонек керосиновой лампы колыхался и замирал. Поля устало садилась на лавку у двери, стягивала платок, круглым гребнем подбирала с висков легкие волосы:

— Уж сил нет смотреть, как они тают. Так в глаза и глядят. — Она виновато улыбалась из-под руки.

— Ты не больно-то надрывайся. Поберегись, — повторял он, чтобы как-то ее утешить, и шел к печке, неумело гремел заслонкой. — Скоро будет полегче. Мы тут на правлении кое-чего придумали. Надо будет в субботу собрание провести… Садись-ка давай, картошек поешь.

В субботу в настывшем, давно нетопленном клубе собрались еще засветло. Печка только разгоралась, потрескивала в углу. Женщины, не раздеваясь, рассаживались по лавкам. Никто не знал, о чем пойдет речь, гадали — небось опять на заем агитировать. Поглядывали на сцену, в глубине которой висел уже привычный плакат: «Смерть фашистским захватчикам!» А под ним, за красным столом, сидел молоденький инструктор из райкома. Строгий на вид, он смотрел куда-то поверх голов невидящим взглядом. Несмотря на холод, был в кителе, правый пустой рукав — засунут в карман. Пальто висело за ним на спинке стула. Рядом в полушубке и валенках — председательша Зинаида Чечнева, молодайка, недавно проводившая своего Алексея на фронт. Наконец поднялся на сцену и третий — запыхавшийся Сергуня Литяев. Вытащил из-за пазухи только что принесенный из дому графин с водой и аккуратно поставил на стол, поближе к инструктору — из уваженья к фронтовику.

Только тогда Зинаида встала и открыла собрание:

— Ну, тише вы, бабы… Тише, товарищи! — Неумело постучала пробкой по графину. — Первое слово дается бригадиру Литяеву Сергею Ивановичу. А потом товарищ из райкома расскажет нам о положении на фронте.

Сергуня снял шапку и, не выпуская ее из рук, встал у края стола. Непокрытой голове было холодно. Он волновался, поскольку говорить речи приходилось нечасто, да к тому же этот инструктор, который только что прибыл на «газике» из райцентра, никаких указаний не дал. Однако Сергуня собрался и начал единым духом:

— Исходя из сложности положения на текущий момент, я имею сказать…

Голос тонкий. Слова чужие. И прозвучало все это как будто помимо него, будто само собой. Бабы притихли. Он обвел взглядом их одинаково бледные лица в одинаково серых платках. Среди них, где-то в дальнем углу, была и Полина. И, словно бы ощущая теплый взгляд ее и сочувствие, Сергуня приободрился, продолжил:

— Так вот.