Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

— Она ученая, — серьезно сказал старик.

Петька молчал, потом сказал доверительно и таинственно:

— А у нас жук есть, — у него получилось «вук». — Он за обоями ходит… Так вот — чик-чик, чик-чик… Как часы.

— А ты чего не спишь? Спи, мамка придет, ругаться будет.

— Не-е, — сказал мальчик. — Она добрая… А ты к нам насовсем пришел? Да?

Сергуня покашлял, поглядел на него снизу вверх:

— Ты давай спи, закрывай глаза-то. — Подумал и предложил неуверенно: — Давай, что ли, сказку тебе расскажу.

— Давай, — согласился мальчик и, не задернув шторки, улегся головой на подушку.

А Сергуня, сидя внизу у печки с собакой у ног, начал, как настоящий дед, нескорым и хрипловатым голосом:

— Ну вот значит… Жил один бедный портной. В подвале жил и любил песни петь. А портные, они все больно любят песни петь… И в подвале живут. Ну, и этот шьет себе да поет, шьет да поет, а у самого только и есть, что рубашка-перемывашка.

— Один жил? — тихо, с сочувствием спросил мальчик.

Сергуня подумал и, бодрясь, ответил:

— О-дин! А чего, одному тоже терпимо… Ну вот, значит, шьет он себе да поет. А наверху богатый жил, и шибко не нравилось ему это пенье, — старик говорил и сам удивлялся, откуда брались у него слова и, вообще, откуда взялась эта сказка, то ли сам он ее придумывал, то ли где-то когда-то все-таки слышал, а где и когда, уж не упомнит. — Вот богатей и говорит: «Дам я тебе мешок денег, только перестань ты за ради бога песни петь». «Ладно», — говорит портной. Взял мешок — и к себе, — Сергуня рассказывал, все увлекаясь. Сидел, уютно положив ногу на ногу, и спиной ощущал тепло родной печки. — Ну, значит, стал он деньги считать. Портной-то. Поработает — посчитает. Поработает — посчитает. А только скоро ему что-то тоскливо стало. И шитье из рук вроде как стало валиться. Заскучал он, однако. Заскучал да и бросил их, эти деньги. «Не могу, — говорит, — без песен работать. Душа, — говорит, — не выносит, сохнет совсем». Ну, собрал он их, эти деньги. Отнес богатею, — старик привстал и заглянул на лежанку, увидел, что мальчик сладко спит, повернув к свету румяное, нежное личико. Осторожно задернул шторку и, обернувшись в пустую комнату, все-таки досказал свою сказку, горячо досказал, с чувством, почти ощущая себя этим самым портным: — Снес и говорит: «На, забирай свои деньги. Ну их! Я лучше опять песни петь буду». Вот так-то вот. — И сел довольный, погладил у ног собаку: — Эх, закурить бы нам сейчас, Белка. — Но строго, рассудительно объяснил: — Да ить нельзя. Дети… Дети, они, брат, как птенцы. Их беречь надо.

Посидел маленько в раздумье, в каком-то светлом, приподнятом состоянии, разглядывая зеленые ветви плюща, тянувшиеся по стене, приемник на этажерке, синий пластмассовый самолетик под стулом, и ощущал нежность и даже свою причастность ко всем этим предметам. А когда услышал стук щеколды в сенях, легкие, торопливые шаги, бряканье ведер — необъяснимо заволновался.

Дверь распахнулась, и с мороза в тепло в клубах белого пара вошла чуть запыхавшаяся, наспех, по-банному крытая и румяная Вера Федоровна.

— Ну, все. Принесла, — с облегченьем вздохнула она и положила на лавку рядом с Сергуней длинный паяльник и что-то еще в газете: — Это Зина вам сальца передала. Вроде хорошее, я пробовала…

— Тс-с, — прижал он палец к губам и кивнул на лежанку.

Она обрадовалась, полушепотом заговорила:

— Спит?.. Ну, вот и ладно. А то нам рано вставать, — сняла платок, пальтишко. — От Зины сразу ведь не уйдешь, то то, то это. А тут еще к Алексею бухгалтер пришел. Они в понедельник в Бийск собираются, может, наглядные пособия привезут.

Она уже разделась, сунула ноги в тапочки и пошла в комнату убирать со стола. И Сергуня понял с грустью, что — все, что пора ему уходить, брать паяльник, сало и уходить. Он тяжело поднялся. И собака у ног поднялась понуро, словно бы ощущая то же самое, что и хозяин

— Ладно, пойду. Пора уж.

— Чего так? — Вера Федоровна с огорчением обернулась. — А я спешила, думала, вместе повечеряем. У меня картошка горячая, огурчики есть,

И у него отлегло от сердца, сказал просто:

— А что ж, вместе так вместе, — и взял сверток с лавки. — Вместе оно все сподручней, вот, кстати, и сальца Зинкиного попробуем. Она всегда поросят хорошо держала.

На столе, на голубой, в цветочек, клеенке под электрическим светом уже сияли тарелки, лежал хлеб, стояли огурчики в банке, консервы в томате, сало было нарезано тонкими розовыми ломтями. И возле всей этой благодати чинно, торжественно сидел старик, аккуратно сложив на коленях худые руки. А хозяйка все хлопотала: то стучала заслонкой у печи и ловко вытягивала из горячего ее нутра кастрюлю с картошкой, то подносила вилки из шкафчика, то соль в солонке. И Сергуня, наблюдая за ней, легкой и ладной, следя за каждым ее движением, поворачивал за ней голову, как подсолнух за солнышком.

— А чего ж ты баню-то не истопила? У меня баня хорошая, — говорил он. — Там надо только трубу маненько подправить. А так чего же, по-белому.

— Ой, да на нее дров-то сколько уйдет, — она наконец села, взяла у него тарелку. — А мне дрова жалко. Уже кончаются. Директор вон выписал три кубометра. Так за ними же ехать надо. А когда мне?

Подала ему на тарелочке желтые, ароматно дымящиеся картошины, и он, ощутив от них пар на лице, повеселел:

— Эх, под такую закусь бы да бутылочку, — и потянулся за огурчиком.

Она засмеялась, накладывая себе из миски:

— Это что же за праздник такой?

— А как же? Праздники, они ведь тоже бывают разные. Только главный праздник, я думаю, это праздник души. Верно?

Она поглядела на него совсем по-другому, уже со вниманием, кивнула:

— Верно, я думаю.

Сергуня ел вкусно, со смаком, словно бы сроду не едал картошки с салом и огурцами, ел и вспоминал о хорошем:

— Полина моя, бывало, тоже тут вот все ходила, топталась туда-сюда и радиу подпевала. Которую песню ни начнут, она уж, гляжу, поет, и все в лад, все в лад. Все слова знала. Я, бывалоча, удивлялся: и как она это слова все помнит?

Он говорил и поглядывал на хозяйку. Лицо ее было светлое, белобровое, обрамленное легкими волосами, и не то что красивое, а какое-то ясное, готовое улыбнуться. И Сергуня, видя, как она его слушает, какая понятливая, самостоятельная эта женщина,