Зубы грешников (сборник) - Мирослав Бакулин

Но для его семьи это было только началом.

Мама Тимофея – раба Божия Любовь – перенесла смерть сына с удивительным для нее самой миром и спокойствием, если можно употребить эти слова при такой катастрофе. Год спустя она приехала к нам в монастырь и рассказала много удивительного, случившегося после смерти Тимофея.

Смерть сына так поразила его отца, что он вскоре крестился, принял крещальное имя сына – Тимофей, и они повенчались с женой.

Однажды Тимур приснился матери и попросил единственное, что осталось после него дома, – его красный свитер – отдать другу Алексею, который недавно заболел тоже болезнью крови. Матери, конечно, было очень жаль прощаться с дорогой для нее вещью, да и семья Алексея не бедствовала, но она усмотрела в этом сне Промысл Божий и отдала свитер. Алексей принял дар без энтузиазма и долго не надевал его. Но мама Тимура напомнила ему: «Что не носишь?» Из уважения к ней он напялил свитер. В тот день он пошел в больницу, но его лечащий доктор почему-то отсутствовал. Другой врач осмотрел его, сделал анализы, и выяснилось, что его лечили не от той болезни и могли так «залечить» насмерть. С тех пор Алексей со свитером не расстается.

Пришлось Любови за этот год встретиться со многими людьми, многим помочь.

Вот врач «залечил» насмерть молодую двадцатидвухлетнюю девушку. На него завели уголовное дело, должен был состояться суд, но мать девушки хотела убить врача.

– Моя девочка на кладбище, а он будет сидеть в тюрьме. Этого мало, он должен умереть.

Господь свел безутешную женщину с мамой Тимура, которая рассказала, как умирал ее сын и что Господь принял душу его в Свои руки, и теперь ему хорошо. Женщина была утешена и отказалась от убийства.

Или девятнадцатилетняя девочка решила покончить жизнь самоубийством, и мама Люба нашла утешительные слова для нее, снова рассказала о сыне и о том, как он любил жизнь и как относился к самоубийству.

Она удивительная, эта мама Люба, добрая и хорошая. Ее материнской любви хватает теперь на каждого, кто к ней тянется.

Когда в семье происходит большое горе, она становится сплоченней, словно бы в нее, эту семью, провели телефон на тот свет. И вокруг семьи, способной перенести такое горе, как у душевного костра, согреваются раненые люди. Пока мы разговаривали с мамой Любой, меня не покидало ощущение, что, еще год назад еле-еле стоящая в вере в Господа нашего Иисуса Христа, эта женщина, перенесшая страшное горе, теперь стала исповедницей веры среди людей, ее окружающих. Потому что Тимур был «таким, как все», и она, его мать, раньше была «такой, как все», а теперь ей под силу нести и свое, и чужое горе. Вера сделала ее сильной.

Вспоминая Пасху Христову, я молюсь об упокоении Тимофея в Царстве Небесном, и об его родителях Тимофее и Любови, да дарует им Господь Своя мирная и премирная благая. Помолись и ты, читающий.

Смерть и ее уроки

В детстве я считал, что никогда не умру. Мир представлялся мне раем. После заблуждений средних лет я вновь вернулся к этому убеждению.

В детстве я уважал отца за то, что он журналист. Несколько позже я презирал журналистику. Потом я сам стал журналистом, правда, церковным. И что касается убеждений на сегодняшний день, то их четыре:

1. Мы все умрем.

2. Мы все воскреснем.

3. Мы будем судимы за каждое наше дело, слово и помышление.

4. Но мы будем судимы судом любви Христовой.

Если, конечно, за свои двадцать пять тысяч дней жизни успеем принять Христа.

Со смертью я встретился в раннем детстве. Она лежала в виде моего мертвого деда Дмитрия на столе. Уже в том, что дед лежал на столе, было что-то подозрительное, взрослые так обычно не поступали. Он лежал тихо, видно, что не затаился. Были спокойствие и тайна. Я понял, что «умер» означает «тайна».

Когда позже мне приходилось играть с друзьями в войну, то меня часто убивали, и я лежал «мертвый», пытаясь скрыть, что запыхался. Я закрывал глаза и лежал, не шелохнувшись, до тех пор, пока мне не надоедало, потом вставал, прося друзей начать войну сначала.

Несколько раз я видел похороны, и самым главным для меня было увидеть мертвое лицо покойника, потому что в сероватом лице оставались отдых и спокойствие, рождавшие страх и тревогу. Торжественность. Страх и торжественность влекли меня в смерти. Мне не нравились плачущие и траур, мне нравилось, как играл оркестр, всегда надрывно, визгливо, а значит, по-настоящему.

Еще в детстве смерть означала для меня ожидание и растерянность. Вместе со мной в одной комнате жила моя старенькая больная бабушка Зинаида, у которой отнялись ноги, она лежала и часто ходила под себя. Она была моим другом и часто – игрушкой. Мы говорили. Я иногда стирал за ней простыни. Она смешила меня, показывая оставшиеся редкие зубы. Называла меня «хозяином». Молилась по-польски: «Матка Боска, пши ми нас» и спрашивала меня по-французски «кискисе». Я очень любил ее, хоть однажды поставил ей на носу «сливу». Бог через нее научил меня заботиться и понимать, что такое немощь.

Часто ночью я соскакивал с постели, подбирался к бабушкиной постели и слушал – дышит она или нет. Иногда она так мирно спала поутру, что я сидел по нескольку минут в полной уверенности, что она умерла. Тогда меня охватывало, с одной стороны, желание бежать за родителями, чтоб ошарашить их новостью, с другой – я смотрел на ее спокойное лицо и думал, что вот наконец мучения ее окончены и теперь ей по-настоящему хорошо. Я толкал ее, она просыпалась, к моему одновременному разочарованию и успокоению.

Она все время говорила о смерти, ждала ее как утешения и исхода.

– Скоро в Тобольск поедем, – говорила она таинственно. – Скоро в Тобольск поедем.

Но умерла она в мое отсутствие, я уехал в пионерлагерь с братом Игорем. И пока мы там были, умерла бабушка Зина, а дяде Васе, отцу Игоря, дали условный срок за автоаварию. В тот раз смерть явилась мне в виде задернутых черным зеркал. Взрослые сказали, что зеркала завешивают, чтобы душа покойного не испугалась, не увидев себя в зеркале.

Вся эта таинственность, окружающая смерть, стала меня привлекать. Я решил потрогать смерть рукой и начал стрелять по птицам из рогатки. Но один случай показал мне всю отвратительность смерти, ее нелепость и трагизм. Мы с друзьями поймали голубя и повесили его. Птица, всегда такая легкая в небесах, висела на петле из лески и умирала в страшных конвульсиях. Ей стоило только взлететь, и страшный груз тела перестал бы ей давить на шею. Но почему-то ей не приходило это в голову, и она умерла, трепеща своими легкими крыльями. Убийство я возненавидел.

Сам я начал умирать в возрасте около тринадцати лет. Внезапно со мной случилась причуда, которая в Церкви называется «болезнь к смерти». Мне стало плохо, меня повезли по больницам, но никто не мог поставить диагноз (а у меня был перитонит). На третьи сутки, когда я совсем ослабел от боли и болеутоляющих, меня перевезли в очередную больницу и, установив наконец причину болезни, решили делать операцию. Мне дали наркотик. Стало вдруг совсем небольно, подул летний ветерок, рядом со мной сидела моя сестра, она была студенткой-медиком. Я стал упрашивать сестру, чтобы меня не резали. Вспомнил про Гарри Гудини[39], которым тогда был очень увлечен, как его убил молодой студент, выскочивший на арену и несколько раз сильно ударивший в живот. У Гудини случился перитонит, тогда его не оперировали, но он продолжал жить несколько дней, покуда не позвал своего брата и со словами «я устал бороться, Тео» скончался.

Оперировали меня около шести часов, очнулся я часов через двенадцать. Вообще шансов было, наверное, мало, но я был крепким, да и Господь дал этот привкус смерти, как лекарство. Мне пришлось заново учиться лежать, спать, есть, ходить. То, что я выжил, заставило меня цепляться за жизнь. Вскоре после выписки из больницы я поехал к бабушке Лизе в Тобольск, и там, в городской бане, в полном одиночестве (дело было днем), в клубах пара я сдирал с себя кожу. Кожа сошла со всего тела, даже с век и ушей. Это была мертвая кожа старой жизни. Я не знал, радоваться мне, что я выжил, или нет. Понял только, что жизнь – штука хрупкая. И тут же был получен следующий урок: через несколько дней мне приставили нож к горлу. Только что выживший, я испугался за свою жизнь, струсил. Снова остался жив, но понял, что само по себе цепляться за жизнь – унизительно. Что нужно уметь умереть достойно, что жизнь не является абсолютной ценностью. Есть нечто важнее жизни.

Тогда впервые я задумался о том, ради чего бы я мог умереть. Я искал и не находил ответа.

Говорили, что деда моего Дмитрия «залечили» насмерть врачи, а другой дед, Степан, вышел из вытрезвителя и умер под забором накануне Восьмого марта, просто никто его не опохмелил вовремя.

Гоголь, вот кто впервые показал мне красоту смерти. Я был сражен тем, как умирает сын Тараса Бульбы. Помните, его казнят, а он шепчет: «Батько, ты здесь?» А отец из толпы: «Я здесь, сынку».