Еще не вечер - Алекс Норк

Владимира чтение чужих мыслей не интересовало, потому что уже готова была гипотеза: что если сотрудники Института ушли из охраняемой зоны так же примерно, как Мессинг ушел из гестапо или прошел, незадержанный, к Сталину.

«То есть транслировал чужой образ, хочешь сказать?» — «Да, или пустой образ, отсутствие человека. А документы на чужие имена сотрудники загодя имели — это элементарно, раз их курировал сам Бокий. Потом люди разлетелись по запасным, так сказать, аэродромам».

Неплохое объяснение, может быть даже — ключ к проблеме.

Однако остаются мешающие детали — как быть, например, с объявившимся через четыре года начальником отряда НКВД?

Владимир и здесь предложил рациональное объяснение: тот скрывался до поры до времени под чужим именем, а когда война началась, испугался, что до него докопаются; и люди, у которых он жил, испугались, им тоже не поздоровится.

В гипотетическом построении придраться тут было не к чему.

Уходя уже, помощник хлопнул себя по лбу: «Совсем забыл! Охранник этот просит в порядке ответной услуги перевести его брата в другую зону. Конфликт там у него, парень может сорваться». — «Статья не тяжелая?» — «Нет, кража материалов со стройки». — «Скажи, быстро решу, в Агентстве по исполнению наказаний мой сокурсник большой пост занимает».

Молодость страдает оптимизмом, видно как Владимир, будто батарейка от сети, заряжается от каждой новой информации, не замечая совсем, что информация пока только увеличивает число неизвестных, не уточняя ничуть самих уравнений.

Вот еще: почему местный авторитет Зубакин спасовал перед Шестовой?.. А Зубакин этот звонил уже в прокуратуру, Надя записала его на завтрашний прием в половине одиннадцатого.

Стрелки показывали уже час ночи.

V

В Москве дорога на работу занимала почти час, здесь на служебной машине — шесть-семь минут.

А организм просыпался по-старому раньше, и хотя Виктор следующим утром попробовал «добавить сна», через несколько минут стало ясно, что ничего не выйдет. И тоже кстати: можно делать все утром не торопясь, не поглядывать на часы, думать о чем захочешь, а не о том, чего, уходя, не забыть.

Уезжая из Москвы, надеялся, что на новом месте избавится от психического дискомфорта, начальственного пресса — прежде всего, думал о свободе, которую ему даст высокий должностной местный уровень. Сколько же разницы между мыслями о необремененной пошлостью жизни и реальном таком ее ощущении — явью не только нового психического состояния, но и новой физики мира: никакого тесного спешащего потока людей, стирающего часы его земного существования; никаких бессмысленных начальственных совещаний, осточертевших физиономий — часто не злых, не враждебных, но так же часто — не умных и безразличных почти ко всему, кроме материального и карьерного интереса. И та прежняя жизнь отодвинулась, стала терять реальность, освобождая место — он чувствовал — правильному и настоящему.

И с таким настроением Виктор вошел к себе в кабинет.

Через две минуты уже он получил заверения из Москвы от сокурсника, что парня — брата охранника — срочно переведут.

Поболтали немного о близких знакомых.

Потом Виктор набрал номер Якова.

Прослушал в трубке безответные позывные гудки, потом телефон отключили — надо полагать, сидит на экзамене.

Настоятель вчера, осмотрев икону, вывод сделал о «скорей всего» ее подлинности, объяснял различные на этот счет признаки, не вполне сохранившиеся сейчас в голове, но как выразился потом Володя: если делали не дураки, признаки подделки в глаза бросаться просто не могут.

Яшка через час позвонил сам.

Из московской прокуратуры его уже информировали по поводу экспертизы — конечно, приедет, только завтра еще последний экзамен.

Виктор попробовал было спросить, какова этой псковской иконы, навскидку, цена…

— Ты давай, меньше болтай об этом. Держи ее в сейфе с толстыми стенками!

Впечатлило.

И напугало немного — на все случаи жизни не напасешься, мало ли что… нет, завязывать надо с этим экспериментом.

Он, не медля, позвонил в Управление полковнику.

Тот обрадовался даже, сообщил — сам с сотрудником подъедет для изъятия икон как вещдоков.

Время подходило к половине одиннадцатого — к визиту Зубакина.

Краткую справку по нему Виктор уже прочитал.

Срок тот имел единственный, получил давно, когда еще заместителем начальника СМУ работал, — они там все проворовались и сели. В зоне связями кое-какими оброс, плюс брат — боевой офицер. Тот сумел подтянуть ветеранов, и они тут в девяностые годы задавили всякую другую братву. Позже, когда чеченцы сунулись, и с ними разобрались. А с азербайджанцами, которых уж слишком много, договорились. Сейчас все стабильно, без серьезных противоречий.

До назначенного оставалось несколько минут, прокурор подошел к окну.

А вчера они с настоятелем, при расставании, оба отчего-то притормозились, не доходя до его машины.

Виктор посмотрел назад на белую грустную церковь и окончательно определил для себя ее образ:

— Девушка-невеста, потерявшая жениха.

Реакция получилась самая неожиданная — человек вздрогнул, лицо приняло напряженное выражение.

— Вы так почувствовали?

Мысль промелькнула, что он ляпнул сейчас неуместное, но ушла — глаза священника ждали от него подтверждения.

— С первых секунд почувствовал, еще оттуда, с дороги.

Снова случилось преображение — радость, и с детским оттенком робости.

— Благодарен вам очень.

Виктор начал догадываться:

— Так это… вы, ваш проект?

Тот покивал головой.

Захотелось сказать приятное что-то, но в голове завертелось общее, не несущее смысла… и отвергнутое, открыло место простому вопросу:

— Но почему?

Сейчас они оба смотрели на церковь — юную и скорбящую.

— Вы Зубакина, влиятельного местного воротилу, знаете?

— Пока только со слов.

Священник помедлил и показал рукой:

— Там за церковью могила его младшего брата. В прошлом он профессиональный военный. В первую кавказскую войну служил командиром роты разведбатальона.

Сделав вступление, пожилой человек помолчал немного…

— Да, приходит ко мне, помнится, пять лет назад — это когда они с братом полного благополучия уже добились — приходит на исповедь. Опыт у меня большой, сразу чувствую — с тяжестью на сердце пришел. Спрашиваю о грехах, говорю о спасительном покаянии, но понимаю — не то, он слушает лишь из уважения к сану. Говорю просто тогда: «расскажи мне о самом главном». — Настоятель повернул голову к церкви… или туда, где за ней находилась могила. — Рассказывает: проверяли горное поселение, убедились, что нет там боевиков, и стали себе уходить спокойно. Выскакивает вдруг мальчишка лет четырнадцати и дает им в спины из автомата очередь — убивает одного наповал. Кто-то из бойцов поблизости подскочил, выбил у него автомат — ну и поставили сразу к ближней стенке, — священник прерывисто вздохнул, качнул головой, словно сам видел ту сцену. — Сбивчиво дальше пошло: почувствовал, говорит, сейчас случится непоправимое; и такие слова: «шар земной перевернется, я должен его удержать…» В общем, дал команду — расстрел отставить. Бойцы, сказал, так взглянули, что сейчас самого убьют… но зубы стиснули, подчинились. Только не простили они ему, и уже «на гражданке», при ежегодной встрече, спрашивали: «Как твой-то сейчас — кого убивает, взрывает где?» — священник, переживая, снова вздохнул. — Смотрит он на меня, спрашивает: «Батюшка, правильно я поступил?» — сильное его мужское лицо, и по нему слезы текут.