Сыновья уходят в бой - Алесь Адамович

– Знаем это «по заданию».

– А-а, кто только не становится теперь партизаном!

Толя с отчуждением смотрит на хлопцев. Судят о случившемся поспешно, недоверчиво, будто назло кому-то. Но ведь не трус же Разванюша. И не из тех, кто покупает предательством жизнь. Да, невероятно – сдались в плен. Неужели и Толя, когда бы пошел с ними, сдался?.. Выбежали из дому – первая машина уже в деревне! – побежали к сараю, немцы трассирующими подожгли. Толя не верит, что и он бы… Но ведь за час до того и Разванюша конечно же не верил, что живьем отдаст себя в руки немцам, бургомистру.

Толя обрадовался (и за Разванюшу и за себя: все становилось на место!), когда Головченя сказал вдруг:

– А может, пожалели деревню, людей?

– Пожалели! – противно хмыкнул кто-то.

– Нет, ты, Головченя, тоже не то, – горячо заговорил Коренной, – да, дети, да, жалко… Готов, что угодно. Но не сдаваться же нам. Немцам только и надо, чтобы потом аккуратненько, без помех, этих самых детей…

– А кто говорит сдаваться? – прозвучал сердитый бас. И Фома здесь. Сидит на бревне, курит, угрюмый, большой. – Люди к нам вон как! Да хоть бы и как, люди же, дети, наши люди. А ты пих-пах, да драла. Воюй, а не дразнись.

Но ведь это и о Толе. Могли, очень даже могли немцы сжечь деревню. Они и без повода это делают. Еще хорошо, что близко от шоссе эти поселки и немцы не считают их партизанскими, берегут для зимнего постоя. Но это сегодня так, а завтра… Сколько уже сожгли!

– И так и этак, а убивать, жечь они будут, – заговорил сидящий у забора Бакенщиков. «Профессор», по обыкновению, трет свои очки о худое, высокое колено и говорит тихо, но слышат его все. – Они еще только разгон берут. А что было бы, если бы они действительно победили? Эта война для России тяжелее, чем для кого. Когда другие объявляли города свои «открытыми», ну… не входящими в зону боя, они знали: впереди у немцев Россия, немцы встретятся еще с русской силой. А нам уже не на кого надеяться.

Впервые Бакенщиков говорит то же и так же, как Коренной. Даже удивительно.

– А вот я, – гудит Фома, – я Коваленка виню только за то, что он – растяпа. Являются сюда задавалы, даже караула не выставят. А теперь и сам пропал, и хозяев немцы перебили, сожгли. Всю семью Шардыки. А могли бы и всю деревню, если бы не спешили, не боялись.

– А я что говорю! – Бакенщиков даже поднялся с земли. – Главное, что мы впустили врага в свой дом. Проспали! А когда уже впустили, тогда все не просто: рядом дети, женщины. Обвинять во всем Разванюшу, которого сейчас живьем поджаривают, – это легко, это просто.

К ночи кое-что стало известно. Когда везли партизан в Селибу, когда уже виден был завод, Комлев выбросился за борт машины вместе с немцем. Пока остановились, он почти отнял у немца автомат, но тут его и пристрочили к земле. Толя знает, что толкнуло Комлева и почему именно, когда въезжали в Селибу. Не захотел, чтобы селибовцы увидели, запомнили его, своего партизана, беспомощным, жалким.

Разванюша не бросился на дорогу. Но он тоже смог остаться в глазах людей партизаном. В поселках уже знают, как стоял Разванюша перед бургомистром: в окровавленном белье, босиком, а на лице издевательски-ухарские (будто нарочно для этого случая) усики. Бургомистр – прыщавая собака – дергался возле него, кричал:

– Ку-уда девал наших братьев?

Его «братья» – полицаи, которых увели из Селибы в ночь, когда и Толя уходил в партизаны.

– Расстреляли, – звонко ответил Разванюша. Жители видели, что он улыбался. Улыбался, пока не упал.

И еще известно: в Лесную Селибу привезли тяжелораненого немца. Толя знает, чей он.

А во взводе многое переменилось с той минуты, как услышали, что произошло в Лесной Селибе. Коваленок и его товарищи будто наново стали партизанами.

Лишь трое суток минуло, как пришли сюда. Неужели только три дня?

Толю нашел командир взвода Пилатов, отвел в сторону.

– Задание тебе.

Ага, не забыто, что именно Толя стрелял в немца.

– Пойдешь в отряд. – Пилатов строго и озабоченно сводит черные, совершенно женские, брови. Толя посмотрел на командира подозрительно. Отсылает? Да, помнит про вчерашнее. Потому и хочет отослать в лагерь.

Чужие матери далеко, и Пилатов не боится их глаз. А Толина здесь. Женские у Пилатова не только брови.

– Идем к Царскому. Пакет понесешь. Привет там. И племяннице моей.

Это – Лине. Она с Толиной матерью в санчасти. Пакет в самом деле важный или важнее привет?

Командир роты умывается, широко расставив ноги и фыркая, как табун лошадей. Толя обязан доложить, что прибыл и так далее. Но он никак не может привыкнуть к этому. Неловко ему играть со взрослыми. Когда и вправду играл в «красные» и «синие», хорошо знал воинский устав. Но то была игра. А тут – неловко.

– Привел? – загремел Царский и скосил глаза из-за полотенца. – Его?

Кажется, не очень одобрил выбор командира взвода.

– Ладно. Отнесешь в штаб пакет. Командир, комиссар, начальник штаба – ни одна рука кроме не должна касаться пакета. Понял? – Царский посмотрел на часы: – К двенадцати ноль-ноль ночи. Ясно?

– Может, велосипед ему дать? – вмешался Пилатов.

– Какой тебе велосипед? Песок, болото. Возле Богуславки будешь идти – каратели там ползают. Как хочешь, а пакет чтобы им не попал. Проглоти, на небо забрось, а потом уже о себе вспомнить можешь. Счастливо!

Посмей, мол, несчастливо. Со двора вышли с Пилатовым.

– Коня в Больших Песках возьмешь, – говорит командир взвода. Его, кажется, очень обеспокоило напоминание о Богуславке. Недавно там убили двух разведчиков.

– Счастливо, Толя. И партизанам про пакет – ни слова.

То, что у Толи важное поручение, что он идет один и никто не должен знать с чем, – это сразу отдалило его от всех. Прошел через деревню, мимо часовых.

– В лагерь? – удивился Застенчиков. И, наверно, подумал: «К мамке отправили».

Толя шел по петляющей дорожке через желтый от лютиков луг. Потом начался сосновый бор. Через лес идешь, и все время мысль: а как там солнце? Вышел на дорогу пошире, увидел его, молодое, еще с утренним румянцем, и веселее стало: не так одиноко.

Но вот потянуло горьковатой гнилью, начались ольховые заросли. Кусты не вмещаются в канавах, наползают на дорогу. Где-то недалеко – Богуславка.

Может, вот здесь (ольшаник помят) убили разведчиков. Возвращались втроем из-под города, дремали в телеге. Уцелевший потом рассказывал:

– Открыл глаза, гляжу: каски в канаве. Пять метров от меня. Кру-углые такие. Одна при одной. И крикнуть не успел, только покатился через хлопцев. Проснулись, а тут и ударили. Не знаю, как я уцелел. Автомат остался на возу.

Человек даже автомат бросил и не стеснялся говорить об этом – так страшно там было. Каски, каски, серые, круглые, слепые, одна возле другой. Наверно, вот так же было настороженно тихо. Толя невольно сдерживает дыхание. Левой рукой не машет, чтобы не терся рукав плаща – противный, резкий звук! И чем больше сдерживает себя, тем быстрее хочется идти, бежать хочется, чтобы выйти из-под грозящего, нависшего.

Старается идти по середине дороги, подальше от кустов. Сунул левую руку в карман: надо успеть, если вдруг выскочат на дорогу! В памяти стоит читанное когда-то: белые поймали красноармейца с пакетом, красноармеец конверт в рот и незаметно сжевал, сургуч выплюнул, а белые решили – язык откусил… У Толи полный рот слюны. Сплюнул, а она – снова. Левая рука бумагу держит, правая ждет, когда сдернуть винтовку, а локоть уже почти ощущает удар о землю. Колени тоже напряжены, ждут, когда бежать… Бумагу в рот – и бежать, и пока будешь бежать – глотать ее, глотать.

Остановился и услышал, что кругом тихо-тихо. Шум в нем самом. Взял винтовку под мышку, по-охотничьи. И еще больше поверил: сейчас, за тем поворотом!

Взмокший, забывший об усталости, о времени, прошел Толя гнилое место и вдруг оказался на опушке – солнечной, открытой. Обычно неприветливые, расползающиеся по косогору Большие Пески показались ему такими родными, своими. Бросился на траву и замер, ощущая, как вливается в ноги, в плечи сладкая усталость. Попить бы.

Вышел в двенадцать, бежал часа четыре. Осталось километров тридцать. Толя вскочил на ноги: надо спешить, а когда совсем устанет – взять подводу и гнать. Тут бы, в Больших Песках, коня попросить. Толя шел через деревню и прикидывал. В этот двор зайти? Или в следующий? «Отвези, дядька, в Зубаревку. Надо, очень надо». Сказать просто, дружески. А если тот: «Нашелся еще один!» Что тогда, как поступить?

Деревня осталась позади. И тут Толя увидел коня. Наверно, с таким волнением, с такой жадностью смотрит на коня волк. И с таким же опасением, наверно. Худющий высоченный мерин стоит на лугу и покачивается, глаз мутный, дремлющий. Опираясь рукой на винтовку, Толя попытался взобраться. А мерин стоит и все дремлет, пошатываясь. Хоть бы пять километров, в Костричнике можно у коменданта попросить подводу. Не будь у Толи пакета, он не осмелился бы и такую клячу брать. Да еще без спроса.