Бриллиантовый крест медвежатника - Евгений Сухов

— Милый, милый мой…

Он почувствовал, как шелковистый локон скользнул по руке и теплые, мягкие губы прижались к его запястью. Этого Савелий вынести уже не мог. Он опрокинул Лизавету на диван, подмял под себя и, чувствуя, что волна желания скоро накроет его с головой, почти с болью оторвался от ее губ и напряженно взглянул в родные, изумрудного цвета глаза.

— Ты — моя! Слышишь! Моя! Поклянись, что никогда не оставишь меня!

Лизавета с трудом перевела дыхание, уже плохо воспринимая его слова.

— О чем ты?

— Поклянись, что не покинешь меня! — настойчиво повторил Савелий.

— Глупый. Какой же ты глупый, — улыбнулась она одними глазами и прошептала: — Клянусь, что не покину тебя… пока ты сам этого не захочешь, но и тогда…

— Никаких «тогда» не будет, — не дал ей договорить Савелий. — Ты моя, от самого крохотного завиточка волос на твоей ветреной и непослушной голове до мизинчиков на твоих точеных ножках.

Необдуманно упомянув о «точеных ножках», Савелий немедленно переключил свое внимание на эту соблазнительную часть ее тела, и тут уж им стало не до разговоров. Для обоих распахнула двери волшебная страна, превратив гостиничный нумер в сладкий уголок рая.

Савелий ласкал ее нежно, не спеша, и Лизавета отвечала тем же. Ее прохладные пальчики знали все чувственные места мужа, она касалась их нежно, мягко, и эти прикосновения приводили его в состояние крайнего, почти болезненного возбуждения. Она то медленно, то убыстряя темп водила пальчиками по стволу его восставшей плоти, ладонью другой руки перебирая его набухшие яички. Он, в свою очередь, положив ладонь на мягкий бугорок между ее ног, скользил пальцами по ее мягкому венчику вверху повлажневших складочек, распустившихся, словно лепестки розы. Они находили друг у друга самые сладкие места и, как скрипка от прикосновения смычка, чутко отвечали ласкам друг друга тихими вздохами, содроганиями и стонами неги и наслаждения. И когда терпеть уже не было сил, Савелий накрыл собой ждущее вторжения тело Елизаветы и вошел в нее сильным глубоким толчком. Ритмично двигаясь и подчинив ее своему ритму, он глухо застонал. Она ответила ему долгим и громким стоном. С каждым мгновением стон ее становился все громче, пока не перешел в крик, наполненный страстью и блаженством…

Когда они немного успокоились, Елизавета прикоснулась губами к его горячему плечу и прошептала:

— Я люблю тебя…

Савелий повернулся к ней и поцеловал в губы. Потом они лежали и смотрели друг на друга, а затем ее ладошка, скользнув по его животу вниз, мягко обхватила его плоть и принялась ласкать ее движениями вверх-вниз, все убыстряя темп. Скоро естество Савелия вновь стало наливаться и расти, и тогда Лизавета, спустившись по его телу и не забывая целовать грудь и живот, обхватила его твердую, как железо, плоть венцом своих пухлых губ…

— Лизанька, девочка моя, — сжал он ее в своих объятиях, запрокинув на подушки голову и закрыв от неизбывного наслаждения глаза. И вновь желание его достигло такого предела, за которым сравнялись в своей значимости страсть и погибель. Через мгновение они слились в единое существо, неистовое и страстное. Окружающий мир перестал существовать, исчезло время, мысли превратились в ничто, и все, что имело для них до того какое-то значение, стало пустым и незначимым. А потом это единое целое пронизала дрожь, и оно снова превратилось в два тела, две половинки единого, оживающие не сразу, а постепенно и беспомощно, словно заново научаясь жить отдельно друг от друга.

А потом они долго лежали с открытыми глазами, окутанные полутьмой наступившего вечера, и молчали, думая каждый о своем.

Но и это свое было их общим.

И делиться им они не собирались ни с кем…

Глава 17 НАЙДЕТСЯ ЛИ ДЕЛО ДЛЯ МЕНЯ?

— Все. Знаю, — после очередного променада из угла в угол вдруг произнес Савелий.

— Что ты там говоришь, не слышу? — донесся из будуара голос Лизаветы.

— Я говорю, знаю, кто может нам помочь! — крикнул он в сторону спальни. — Я тут встретился с одним человеком…

— Что за человек? — вышла в гостиную Лиза с лицом, сплошь покрытым какой-то желтоватой мазью.

— Да-а, встретился тут с одним старым знакомым, — неопределенно ответил Савелий, с испугом глядя на ее лицо.

— А что за знакомый, я его знаю? — дольше обычного посмотрела на него Лизавета.

— Вряд ли. Может, только в лицо. Хотя если ты его и видела раньше, то теперь вряд ли бы узнала.

— А что, он так сильно изменился?

— Да, — ответил Савелий. — А что это?

— Где? — спросила Лизавета.

— На твоем лице?

— А, это, — засмеялась Лиза. — Это крем. Изготовлен из китовой спермы.

— Из чего? — оторопел Савелий.

— Из китовой спермы. Очень полезно для кожи лица и шеи. Он ее питает и не дает появляться морщинам.

— А-а, — как бы понимающе протянул Савелий. — А какой-нибудь другой крем нельзя использовать?

— Этот самый лучший. — Она сузила глаза. — А у тебя есть предложить мне что-то другое?

— Есть, — ответил Савелий и тоже сощурился.

— Но учти, это другое, что у тебя есть, должно быть равноценным.

Лиза улыбнулась и по-девчоночьи невинно поморгала пушистыми ресницами.

— Вполне, — твердо ответил Савелий. — Но позже. А теперь мне надо идти.

— Будь осторожен, — уже серьезно сказала Лизавета.

— Постараюсь…

Савелий оторвался от «хвоста» с большим трудом. На сей раз тот был крайне прилипчив. К тому же имел собственное средство передвижения — велосипед. Часа полтора Родионов кружил по городу, садился в трамваи, брал лихачей, но «хвост» в клетчатом костюме с короткими брюками и в клетчатом кепи всегда оказывался поблизости.

В конце концов Савелий отвязался от него весьма простым способом, до которого мог додуматься и раньше (он даже мысленно обозвал себя дураком), — ушел огородами, коих в Ягодной слободе было предостаточно. Тут уже циклист поспеть за ним не смог: на машине по грядкам не проедешь, а бросить ее и продолжать преследование пешком значило навсегда лишиться велосипеда, ибо в этой слободе с весьма худой репутацией машине враз бы «приделали ноги».

Спустившись к Казанке, Савелий перебрался на другой ее берег по горбатому мосту и, очутившись таким образом уже в Адмиралтейской слободе, сел в трамвай и доехал до конечной остановки — нумеров Щетинкина на Большой Проломной. Поднявшись на Воскресенскую, он спустился по Гостинодворской улице в Черноозерский сад и неторопливо пошел по его аллеям, помахивая тростью в такт шагам.

Дамы с их кавалерами были. Дети в матросских костюмчиках и кружевных платьицах с мамками и няньками были тоже. Имелись даже болонки на поводках и неизвестной породы крохотные собачки с ладонь, коих несли вслед молодым и не очень молодым барышням их гувернантки и горничные. Занозы с его фотографическим аппаратом в саду не было. Тогда, вспомнив его давешние слова, Савелий прошел в прилегающий к Черному озеру Николаевский сквер. Здесь, меж клумбочек с цветами, стоял и снимал на фоне фонтана молодую пару мастер фотографического портрета Соломон Фельзер.

Родионов с интересом приезжего несколько минут рассматривал декор фонтана, а после ухода молодой пары громко спросил фотографа:

— Прошу прощения, маэстро, но ответьте мне, человеку нездешнему, гостю, так сказать, вашего города. Я тут вычитал, что эти клумбочки у фонтана разбили арестанты, а цветы, высаженные ихними же руками, взращены в теплицах арестантского дома. Это что, действительно так?

— О да, конечно! — воскликнул фотограф. — Ви можете нисколечко не сомневаться, что все это чистая правда.

— Надо поговорить, — тихо, сквозь зубы сказал Савелий, глядя в сторону.

— Чайная на углу Проломной и Университетской, — как заправский чревовещатель, произнес Заноза, не раскрывая рта. — Я буду там через полчаса.

Второе место за столиком на двоих у окна было не занято, когда Соломон Фельзер вошел в чайную.

— У вас свободно? — подошел он к франтоватому господину средних лет, с явным удовольствием вкушающему ароматный чай с солидным куском бисквита.

— Да, — просто ответил господин, даже не взглянув на свободного художника, присевшего напротив.

— Чего изволите? — подошла к нему официантка в крахмальной наколке.

— Бокальчик лафиту, чай зеленый нумер шесть и бланманже. Только сливок, пожалуйста, побольше.

— Хорошо, — ответила официантка и удалилась.

— А ты не слишком расточителен для Соломона Фельзера? — спросил франт, когда заказ соседа был выполнен и тот, блаженно прикрыв глаза, сделал из бокала добрый глоток.

— Нет, в самый раз, Савелий Николаевич, — отозвался свободный художник. — Это ведь я только снаружи Соломон Шмулевич Фельзер, а внутри, как и был, Ефим Калистратович Федулин с погонялом Заноза. Да и знают меня тут, завсегда к чаю с бланманже лафитику беру-с, так что не извольте беспокоиться, мил-человек. Что, прав я оказался, возникла-таки во мне надобность?