Бриллиантовый крест медвежатника - Евгений Сухов

— А где ты служишь, Панкрат Семенович? — спросил Заноза, наполняя стопки.

— В банке, — охотно ответил Введенский и, сощурившись, поднял указательный палец. — В Государственном банке.

— В банке? — поднял брови Заноза. — Ни за что не поверю, что в такой солидной конторе задерживают жалованье.

— Так я же это, в отпуску теперь…. По болезни. Ну и это… потому и задерживают, — кое-как нашелся Введенский.

— Понятно, — отозвался Заноза. — Ну что, еще по одной?

Пить Заноза умел. Бывало, соберется на какой-нибудь церковный праздник удалая троица: Мамай, Заноза да еще Макар, бывший околоточный надзиратель, уволенный за поносные слова в адрес обер-полицмейстера и прибившийся к фартовым в качестве наводчика. Тоже личность была, да. Впрочем, и есть. Ну и начнут, стало быть, с утра пить. Парамон Миронович в своих рядах пьянства не терпел, но на церковные праздники — Рождество, Масленицу, Троицу да Яблочный Спас — делал своим послабление, потому как и сам разговлялся стаканчиком-двумя. И на что Мамай да Макар были робяты крепкие, однако же перепивал их завсегда именно Заноза. Те только удивлялись: худ да долог, как жердь, и душа-то в таком теле, верно, чуть держится, а вот поди ж ты, как пить горазд. Прямо аллегория какая-то. Словом, к середке дня Мамай с Макаром уже и лыка не вязали, а Заноза — ничего, только с лица бледнел да глаза становились темнее…

Выпили. Закусил Заноза огурчиком, стал яичко каленое чистить. У самого — ни в одном глазу, а вот Введенский малость поплыл.

— Ну а ты чем промышляешь? — тепло посмотрел на Занозу Введенский.

— Я-то? — ухмыльнулся Заноза. — А банки граблю.

И посмотрел на собеседника пристально и выжидающе, как, дескать, тот отреагирует на сию заяву.

— Ну да? — выпучил помутневшие глаза Введенский.

— Точно, — охотно подтвердил Заноза. — Вот мыслю Государственный банк обнести, только покуда не знаю как. Планы нужны, схемы… — И он со значением замолчал.

— Планы? — уперся взглядом в Занозу Введенский.

— Да, планы, — кивнул головой Заноза. — Чтобы знать, где, что, на каком этаже. Ну, и схему сигнализации тоже.

— Ну, так я все это знаю, — мотнул головой Введенский. — Я же служил в банке референтом. А потом в архиве….

— И у тебя есть планы? — подчеркнуто недоверчиво спросил Заноза и перестал жевать.

— Есть, — снова мотнул головой Введенский. — Черновики. А потом, именно я занимался установкой новой сигнализации года три назад. Я ведь по образованию — инженер.

Панкрат Семенович гордо вскинул подбородок и с презрением посмотрел в зал. Заноза, упершись взглядом в Введенского, закончил чистить яйцо, круто посолил и сунул его целиком в рот.

— Сколько? — спросил он, не сводя взгляда с собеседника. — Сколько все это будет стоить?

— Полтина серебром, — сказал женский голос над самым ухом. — Если вас будет двое — рупь.

Едва не поперхнувшись остатками яйца, Заноза поднял взгляд. Над ним, склонившись, стояла известной профессии мамзелька и улыбалась щербатым ртом.

— Я делаю все, что пожелают клиэнты, — добавила она с придыханием.

— Нет, благодарствуйте, — произнес наконец Заноза. — Может, после.

— Это когда — после? — пустила в лицо Занозы колечко дыма мамзель. — Через час? Два?

— Завтра, — ответил Заноза.

— Фи-и, — протянула блудница. — Ведь обманешь.

— Ни в жисть, — честно посмотрел ей в глаза Заноза.

— Ну, смотри, — игриво погрозила ему пальчиком блудница и отошла к другому столику. — Господа хорошие, не желаете развлечься? Зизи делает все…

— Ладно, сколько ты хочешь за планы и чертежи? — сурово спросил Заноза, когда проститутка отошла.

— Тыщу, — коротко ответил Введенский.

— А не много? — заметил Заноза.

— Нет, — ответил бывший референт, — мало. Просто я хочу им отомстить.

— Это за то, что они погнали тебя? — как бы мимоходом спросил Заноза.

— Ну да! — воскликнул Введенский и стукнул кулаком по столу. — Ну, господа банкиры, держитесь. Ужо я вам устрою…

Чиркнув спичкой, он закурил папиросу и уперся взглядом в одну точку, смакуя картины мести, проносящиеся в его голове, как кадры синематографа.

— Где свидимся? — спросил Заноза.

— Здесь, — окинул взглядом трактирную залу Введенский. — Теперь здесь мое место службы. Пишу, знаешь, разные бумажки для неграмотных за пятиалтынный. Толчок-то рядом. А на базаре, сам знаешь, всякие вексельки, расписочки надобятся. А я вот он, — выпятил Введенский цыплячью грудь. — Бывает, еще и поднесут.

Он криво усмехнулся и плеснул себе водки. Опрокинув стопку, посмотрел нетвердым взглядом на Занозу.

— Ты не боись, я в полицию заявлять не буду, ведь они не дадут за тебя тыщу рублев. Так что приходи сюда завтра часиков в одиннадцать утра, с деньгами, конечно. Ты мне деньги, я тебе — чертежи.

— Договорились, — кивнул Заноза. — Ну что, я пошел?

— Нет, — отрезал пьяный Введенский. — А аванс?

— А сколь надо-то? — тихо спросил Заноза.

— Трешку, — рассмеялся бывший референт. — Полштоф я тут выпью, а полштоф с собой возьму, на вечер и опохмелку. И к означенному сроку буду как огурчик!

Он попытался подняться, чтобы показать, какой он будет завтра огурчик, и едва не повалил стол. Заноза, понявший, что на сегодня — все, сунул ему в руку трешницу и пошел к выходу. А бывший референт, проводив его мутным взглядом, спросил себе еще графинчик водки и пирожок с требухой по пятачку штука.

Глава 19 ЧТО У ВАС В ПОРТФЕЛЕ?

— Барышня, будьте добры, нумер двенадцать… Алле! Алексей Иванович? Это Савинский… Нет, ничего нового… Фигурант? По-прежнему крутится около Купеческого банка…. Да, готовится тщательно… Ведем, конечно. У гостиницы постоянный пост… Спасибо. Алексей Иванович, я тут вот что подумал. Фигурант в своем деле далеко не новичок, калач тертый. А дал нам срисовать себя у Купеческого банка уже не единожды. Уж не отвлекающий ли это маневр? Ну почему, очень даже может быть. Он нам показывает, что интересуется Купеческим банком, а сам будет брать, скажем, Волжско-Камский. Там бумаг ценных на десятки миллионов. И стоит он недалеко от Купеческого… Ну конечно, я об этом позабочусь… Да, пошлю лучшего… Что? Я думаю, его могут интересовать у нас только три банка: Купеческий, Волжско-Камский и Государственный. Да, да, Государственный. Здание старое, требованиям современных банков не соответствует, а переоборудоваться они не хотят, ждут, что для банка вот-вот построят новое здание. Ну, и эти непонятные пустоты под зданием. В общем, Государственный банк тоже нельзя списывать со счетов. Да, человечка я пошлю, он все узнает. Хорошо, Алексей Иванович, до встречи.

Савинский положил трубку и посмотрел в раскрытое окно: шум, гам, ругань ломовых извозчиков, зацепившихся телегами, крики зазывал и базарных торговок. Словом, все как всегда. Только того, кто собирается взять в городе банк и испортить ему, начальнику губернского сыскного отделения, жизнь, нет среди них. Он осторожен, хитер, он готовится нанести удар. Ничего, голубчик, мы будем к нему готовы…

— Павел Сергеевич, — оторвался от окна Савинский и повернулся к секретарю, — разыщите-ка мне надзирателя Щенятова. И поживее…

Заноза пришел в «Гробы» ровно в одиннадцать. Введенский был уже там и что-то писал, макая перо в непроливашку и время от времени вычищая его о свою нечесаную шевелюру. На коленях он держал потертый портфель с обмотанной медицинским пластырем ручкой. Против него сидел в приличной жилетке поверх косоворотки солидный бородатый дядька, явно из торговых, и с интересом следил, как из-под пера Введенского появляются палочки и крючочки — буквы. Заметив Занозу, бывший референт указал рукой на соседний стул — посиди, дескать, покуда я занят, скоро освобожусь.

Заноза согласно кивнул и сел. Введенский в треснувшем пенсне и с бородкой с проседью напоминал ему одного социал-революционера, сидевшего с ним в одной камере Тобольского каторжного централа. Эсера взяли за покушение на убийство тульского градоначальника. Градоначальнику взрывом бомбы оторвало руку и ноги, а бомбист получил восемнадцать лет каторжных работ.

Он сошел с ума не сразу. Мало ли кто сходил с ума на каторге, таких случаев было немало, особенно среди бессрочников. Но они сходили с ума враз, отчаявшись и потеряв всякую надежду когда-нибудь выбраться отсюда. Эсер сходил с ума постепенно, с каждым днем капля за каплей утрачивая веру в жизнь. С утра до вечера он ходил взад-вперед по камере, погруженный в какие-то свои думы. Он машинально ел, машинально отвечал на вопросы, часто невпопад. И с каждым днем становился все более мрачным и неразговорчивым. Попытки его товарищей поговорить с ним ни к чему не приводили: он замыкался, устремлял взор в одну точку, и расшевелить его ничем было невозможно.