Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Правда, Мики?

Правда. Я в книжке читал.

Он сидит под фонарем на пригорке и смеется, вспоминая день Первого Причастия – это был сплошной цирк. Он не причастился, и что с того? Все равно мать гордо провела его, разодетого в черный костюмчик, по всему Лимерику. Ну, я ведь не вру, сказала она Мики, не вру ни капельки. Всего лишь говорю соседям: вот он, наш Мики, приоделся к Первому Причастию. Только и всего, и больше, прошу заметить, ни слова. Вот Мики. Если они думают, что ты причастился, зачем я буду им перечить и кого-то огорчать? Не волнуйся, Циклоп, говорит отец Мики. У тебя уйма времени. Иисус только тогда стал настоящим католиком, когда на Тайной Вечери взял в руки хлеб и вино, а Ему было тридцать три года от роду. Прекратишь ты звать его Циклопом? – говорит Нора Моллой. У него два глаза, и он не грек. Но отец Мики, чемпион всех пивных состязаний, такой же, как и мой дядя Па Китинг - ему наплевать с высокого дерева, что скажут люди, и я тоже хочу таким быть.

Самое лучшее в Первом Причастии, говорит Мики - это Коллекция. Твоя мать должна всеми правдами и неправдами раздобыть тебе новый костюм и покрасоваться вместе с тобой перед соседями и родственниками, тогда тебя задарят деньгами и конфетами, и можно будет сходить в «Лирик Синема» на Чарли Чаплина.

А Джеймс Кэгни как же?

Ерунда твой Джеймс Кэгни, мыльный пузырь. Чарли Чаплин – вот это дело. Только смотри, на Коллекцию иди с матерью. Ни один взрослый в Лимерике ничего не даст какой-то мелочи пузатой, даром что разодетой к Первому Причастию.

Сам Мики в день Первого Причастия насобирал более пяти шиллингов и съел столько сладостей и булочек, что его в «Лирик Синема» стошнило, и Фрэнк Гогин, билетер, вытолкал его взашей. Но он говорит, что не сильно огорчился, потому что денег еще осталось, и он пошел в тот же день в «Савой Синема» на фильм о пиратах, объелся шоколадом «Кэдбери» и так упился лимонадом, что пузо у него выпирало как мячик. Теперь он ждет - не дождется Конфирмации, потому что снова будет Коллекция, а тем, кто постарше, денег дают даже больше, чем на Первое Причастие. И всю оставшуюся жизнь он будет ходить в кино, сидеть возле девушек с переулков и совершать всякие непристойности – в этом деле он знаток. Он любит мать, но никогда не женится – вдруг жена станет мыкаться по психушкам. Какой смысл жениться, если можно, сидя в кино, совершать разные непристойности с девчонками с переулков - да они и сами не прочь, потому что уже все позволили своим братьям. А то женишься, и будет у тебя полон дом детей, которые ревут, требуют чая с хлебом и задыхаются, когда у них припадок, а глаза у них смотрят в разные стороны. Нет, когда он вырастет, он пойдет по пабам, будет выпивать, как отец, кучу пинт, совать палец в горло и выигрывать пари, а деньги станет приносить домой матери, чтобы она не сходила с ума. Если уж я не настоящий католик, говорит Мики, значит, я обречен вечно мучиться в аду, так что могу, черт подери, делать все, что захочется.

Когда вырастешь, Фрэнки, говорит он, я тебе еще много всего расскажу. А пока ты мелкий, задницу от локтя – и того не отличишь.

Наш преподаватель, мистер Бенсон, очень старый человек. Целый день он рычит на нас и брызжет слюной. Ребята в первом ряду надеются, что он не заразный, потому что через слюну передаются всяческие болезни - а вдруг он чахоткой брызжет направо и налево. Он говорит нам, что мы должны выучить катехизис вдоль и поперек и даже наискосок. Нам надо знать Десять Заповедей, семь добродетелей, богословских и нравственных, семь таинств, семь смертных грехов и выучить наизусть все молитвы: «Радуйся, Мария», «Отче Наш», «Confiteor…», Апостольский символ веры, сокрушение о грехах, литанию Пресвятой Деве Марии. Все это нужно выучить на гэльском и по-английски, и если мы не можем вспомнить гэльское слово и произносим английское, мистер Бенсон впадает в ярость и лупит нас палкой. Будь его воля, мы изучали бы все на латыни. Латынь – это язык святых, получавших откровения от Господа Бога и его Пресвятой Матери, это язык ранних христиан, которые теснились в катакомбах, умирали на дыбах и на остриях мечей, или в пенной пасти бешеных львов испускали дух. Гэльский – язык патриотов, английский – язык предателей и доносчиков, и лишь латынь отворяет нам врата рая. На латыни молились мученики, когда варвары выдирали им ногти и дюйм за дюймом вырезали кожу. А вы, говорит он нам, вы позор для Ирландии и ее горестной многовековой истории, и место вам – в Африке, где вы поклонялись бы дереву какому-нибудь или кусту. Он говорит, что мы бестолочи и самый худший класс из всех, что ему доводилось готовить к Первому Причастию, но будьте покойны, он непременно сделает из нас католиков - выбьет из нас лень и вобьет освящающую благодать.

Брендан Куигли поднимает руку. Мы зовем его «Вопросником», потому что он вечно задает вопросы - удержаться не может. Сэр, говорит он, а что такое «освящающая благодать»?

Преподаватель закатывает глаза к небесам. Точно, Куигли покойник. Но он только рявкает: тебе-то какая разница, Куигли? Не твоего ума дело. Ты для того тут посажен, чтоб изучать катехизис и делать, что велят. И нечего задавать вопросы. И так на свете полно умников, которые задают вопросы – они вон до чего страну довели. И если в этом классе обнаружится хоть один охотник задавать вопросы, то я за последствия не отвечаю. Ты слышишь, Куигли?

Слышу.

Слышу кого?

Слышу вас, сэр.

Он продолжает речь. Кое-кому в этом классе никогда не узнать, что такое «освящающая благодать». А все почему? Потому что мы жадные. Я слышал, что болтают на школьном дворе про день Первого Причастия - счастливейший из дней. Говорим ли мы о том, что примем Тело и Кровь Господа Нашего? О нет. Эти жадные болтуны о деньгах говорят, о Коллекции. Они в красивых костюмчиках пойдут по домам и станут выклянчивать деньги. Но отложим ли мы хоть чуть-чуть, отправим ли в Африку негритятам? Вспомним ли о бедных язычниках, обреченных на вечные муки, потому что они не крещены и не имеют познания истинной веры? О чернокожих малышах, которым не суждено войти в мистическое Тело Христово? Лимб кишмя кишит негритятами, они там летают и рыдают от тоски по своим матерям, потому что их никогда не примут в невыразимую Славу Господа Нашего и славное собрание святых, мучеников и дев. О нет. Приняв Первое Причастие, мы бежим в кино, нам лишь бы изваляться в той мерзости, которую сеют по миру все эти приспешники дьявола из Голливуда. Верно, Маккорт?

Да, сэр.

Вопросник Куигли опять поднимает руку. Все переглядываются – жить ему что ли надоело?

Сэр, а что такое «приспешники»?

Преподаватель меняется в лице: сперва белеет, потом краснеет. Он стискивает губы, открывает рот, брызжет слюной, шагает к Вопроснику и вытаскивает его из-за парты. Он заикается и хрюкает, слюна летает по классу, и он охаживает Вопросника палкой по плечам, пониже спины, по ногам. Потом хватает его за воротник и ставит перед классом.

Гляньте, каков красавец, рычит он.

Вопросник дрожит и плачет: простите, сэр.

«Простите, сэр», - передразнивает мистер Бенсон. Простите, и что?

Простите, сэр, что я задал вопрос. Я больше не буду задавать вопросов.

А если будешь, Куигли, смотри – тут же возжаждешь, чтобы Господь призвал тебя пред Лице Свое. Чего ты возжаждешь, Куигли?

Чтобы Господь призвал меня пред Лице Свое.

Иди на место, omadhaun несчастный, poltroon, незнамо-что из дальнего темного болотного закоулка.

Мистер Бенсон садится за стол и кладет перед собой палку. Перестань реветь, будь мужчиной, велит он Куигли. Если кто-то из вас задаст хоть один дурацкий вопрос, или я услышу хоть слово про Коллекцию, буду пороть до кровавых брызг.

Что я буду делать, мальчики?

Пороть, сэр.

Как пороть?

До кровавых брызг, сэр.

Итак, Клохесси, какая Шестая Заповедь?

Не прелюбодействуй.

Не прелюбодействуй, и…?

Не прелюбодействуй, сэр.

А что есть «прелюбодеяние», Клохесси?

Нечистые мысли, нечистые слова, нечистые поступки, сэр.

Хорошо, Клохесси. Молодец. Хоть ты нерасторопен и забывчив по части сэра, и ботинок на ногах у тебя нет, но Шестую Заповедь ты мощно усвоил, что сохранит тебя в чистоте.

Пэдди Клохесси ходит босой, чтобы вши не завелись, мать обривает его наголо, глаза у него красные, из носу вечно течет. На коленях у него никогда не заживают болячки, потому что он их сковыривает и сует себе в рот. Одевается он в лохмотья, на которые претендуют еще шесть его братьев и сестра, и если он приходит в школу с расквашенным носом или подбитым глазом, значит, с утра он подрался из-за одежды. Школу он ненавидит. Пэдди семь лет, почти восемь, он самый рослый и старше всех в классе, и он ждет - не дождется, когда вырастет: как только ему исполнится четырнадцать, он убежит из дому, скажется семнадцатилетним, вступит в английскую армию и уедет в Индию, где круглый год тепло, и заживет припеваючи - будет лежать в палатке с темнокожей девушкой, у которой красная точечка на лбу, есть инжир, - такая вот еда в Индии, инжир, - а она днем и ночью будет готовить ему карри и бренчать на укулеле, а он, когда скопит достаточно денег, выпишет к себе всю семью, и всех поселит в палатке, особенно беднягу отца, который сидит дома и кашляет кровью, потому что у него чахотка. Моя мама, завидев на улице Пэдди, говорит: wisha , вот бедняжка, вы гляньте – скелет ходячий в лохмотьях. Кабы снимали кино про голод, ему бы точно дали главную роль.