Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Мы бежим к церкви. Мама с Майклом на руках, тяжело дыша, едва поспевает за нами. Мы заходим в церковь как раз в тот момент, когда последний из мальчиков отходит от алтарной решетки, у которой стоит священник с Чашей и гостией в руках и буравит меня взглядом. И вот, на язык мне кладут гостию – Тело и Кровь Иисуса. Наконец-то, наконец-то. У меня на языке.

Глотаю.

Не глотается.

Господь Бог прилип у меня к нёбу. Я словно слышу голос преподавателя: гостии не смей касаться зубами, ибо если разломишь Господа пополам, гореть тебе вечно в аду.

Я стараюсь пропихнуть Господа языком, но священник шипит на меня: прекрати чавкать и ступай на место.

Господь Бог оказался вкусным. Он тает во рту и я глотаю Его, и вот, наконец, я становлюсь членом Истинной Церкви, полноправным грешником.

По окончании мессы бабушка и мама с Майклом на руках встречают меня у дверей церкви. Поочередно они прижимают меня к груди, говорят, что это самый счастливый день моей жизни, заливают мне голову слезами, и если учесть бабушкин утренний вклад, там уже почти болото.

Мам, а можно я пойду на Коллекцию?

Сперва позавтракай, говорит мама.

Нет, говорит бабушка. Ни на какую Коллекцию ты не пойдешь, пока не съешь у меня дома торжественный завтрак в честь Первого Причастия. Пойдем.

Мы идем в гости к бабушке. Она гремит кастрюлями, стучит сковородками и жалуется, что все на свете требуют обслужить их по мановению руки. Я кушаю яйцо, съедаю сосиску, тянусь к сахарнице, чтобы добавить сахару в чай, и бабушка бьет меня по руке.

Полегче там с сахаром. Думаешь, я кто тебе, миллионер? Американка? Думаешь, я вся обряжена золотом-брильянтами? Вся кутаюсь в модные меха, да?

У меня сводит желудок. Я закрываю рот рукой, бегу на задний двор, и меня тошнит. Бабушка идет за мной.

Гляньте, что натворил. Вытошнил весь завтрак в честь Первого Причастия. Вытошнил Тело и Кровь Иисуса. У меня Господь Бог на заднем дворе. Что же делать? А ну-ка, пойдем к иезуитам, они грехи самого Папы знают.

Она тащит меня по улицам Лимерика, рассказывая попутно соседям и незнакомым прохожим про Господа Бога на заднем дворе. Меня заталкивают в исповедальню.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Благословите меня, отче, ибо я согрешил. С моей последней исповеди прошел один день.

Один день? И какие же грехи, дитя мое, ты совершил за один день?

Я проспал. Чуть не опоздал к Первому Причастию. Бабушка сказала, что у меня вихры торчат, как у пресвитерианцев. Я вытошнил все, что съел на завтрак в честь Первого Причастия. И бабушка говорит, у нее Господь Бог на заднем дворе, и что же ей делать.

Священник ведет себя так же, как тот, что был на Первой Исповеди. Он тяжело дышит и кашляет, будто поперхнулся.

Э-э… э-э… вели бабушке отмыть Господа водой, а как епитимию помолись один раз «Радуйся, Мария» и «Отче Наш». Помолись за меня, и благослови тебя Бог, дитя мое.

Бабушка с мамой ждут возле исповедальни. Ты никак шутки там шутил со священником? – говорит бабушка. Если я только узнаю, что ты шутил с иезуитами, я из тебя почки повыдергаю. Ну, и что он сказал насчет Господа Бога на заднем дворе?

Он сказал: отмойте Его водичкой.

Святой или обычной?

Он не говорил.

Тогда вернись и спроси.

Но бабушка…

Меня пихают обратно в исповедальню.

Благословите меня, отче, ибо я согрешил, прошла минута с моей последней исповеди.

Минута! Ты здесь был только что?

Да, отче.

Что теперь?

Бабушка спрашивает: обычной водой или святой?

Обычной, и пусть твоя бабушка оставит меня в покое.

Я говорю: обычной водой, бабушка, и он велит оставить его в покое.

Оставить в покое. Каков невежда, а? Деревенщина чертов.

Я спрашиваю у мамы: а теперь мне можно на Коллекцию? Я хочу в кино на Джеймса Кэгни.

Можешь забыть и про Коллекцию, и про Джеймса Кэгни, говорит бабушка, потому что ты не настоящий католик, раз ты вытошнил Господа Бога. Ладно, пошли домой.

Минуточку, говорит мама. Это мой сын. И у него день Первого Причастия. Он пойдет в кино на Джеймса Кэгни.

Нет, не пойдет.

Нет, пойдет.

Тогда веди его на Джеймса Кэгни, и посмотрим, спасет ли он его американскую пресвитерианскую душу. Давайте, вперед, говорит бабушка, кутается в шаль и уходит.

Господи, говорит мама, поздно уже идти на Коллекцию, и не видать тебе Джеймса Кэгни. Пойдем в «Лирик Синема» и посмотрим, может тебя так пустят в честь Первого Причастия.

На Баррингтон Стрит мы встречаем Мики Моллоя. Он спрашивает, иду ли я в «Лирик Синема», и я говорю, что попробую пройти как-нибудь. Попробуешь? – удивляется он. Денег у тебя что ли нет?

Мне стыдно признаваться, но приходится сказать правду, и он говорит: ничего, я тебя проведу. Я совершу отвлекающий маневр.

А что такое «отвлекающий маневр»?

У меня на один билет деньги есть, и когда я пройду, притворюсь, будто бы у меня припадок, и билетер замечется как полоумный, а ты, как только я заору, тихонечко проходи. Я буду следить за дверью, и как увижу, что ты вошел, чудесным образом исцелюсь. Это отвлекающий маневр. Братьев я все время так провожу.

Даже не знаю, Мики, беспокоится мама. Ведь это грех, верно? Ты же не хочешь, чтобы Фрэнк нагрешил в день Первого Причастия?

Если это и грех, говорит Мики, я беру его себе на душу, к тому же все равно я католик ненастоящий, так что какая разница. Мики издает громкий вопль, и я пробираюсь в зал и сажусь рядом с Вопросником Куигли, и билетер Фрэнк Гогин так переживает за Мики, что ничего не замечает. Фильм оказался увлекательный, но с печальным концом, потому что Джеймс Кэгни был врагом народа, за ним все охотились, и когда убили, завернули в пелены и бросили в двери дома, где жила его бедная ирландка-мать, чем страшно ее потрясли, и так закончился день моего Первого Причастия.

V

Из-за того, как я поступил с Господом Богом на заднем дворе, бабушка больше не разговаривает с мамой. Мама не разговаривает со своей сестрой, тетей Эгги, и со своим братом Томом. Папа не разговаривает с мамиными родственниками, и они с ним не общаются, потому что он с Севера и какой-то странный. Никто не общается с женой Тома Джейн, потому что она из Голуэя и похожа на испанку. С дядей Пэтом, маминым братом, разговаривают все, потому что его уронили на голову, он простак и продает газеты. Его зовут «Эббот» или Эб Шихан, и никто не знает почему. Все общаются с дядей Па Китингом, потому что он отравился на фронте газом и женился на тете Эгги, но даже если бы с ним никто не общался, ему было бы наплевать с высокого дерева, и поэтому мужики в «Саутс Паб» зовут его классным парнем .

И я тоже хочу быть таким, когда вырасту – классным парнем, которому на все наплевать, и говорю об этом Ангелу Седьмой Ступеньки, но потом вспоминаю, что нехорошо говорить «наплевать» в присутствии ангела.

У дяди Тома и голуэйской Джейн есть дети, но нам с ними нельзя разговаривать, потому что наши родители не общаются. У них сын и дочь, Джерри и Пегги, и когда мы с ними болтаем, мама нас ругает, но мы не умеем не болтать с двоюродными братом и сестрой.

Обитатели переулков Лимерика все на свой лад не общаются между собой, и этой науке обучаются годами. Кто-то не разговаривает с кем-то, потому что в гражданской войне 1922-го их отцы воевали по разную сторону баррикад. Если отец семейства вступает в английскую армию, его родные могут сразу перебираться в другой район Лимерика, где живут семьи тех, кто служит в английской армии. Если кто-то из твоих родственников в последние восемьсот лет проявил хоть намек на дружелюбие к англичанам, это тебе припомнят и бросят в лицо, так что лучше перебирайся в Дублин, где всем все равно. Есть семьи, которым за себя стыдно, потому что их предки в голодные времена отреклись от своей веры ради чашки протестантского супа, и с тех пор их навечно прозвали супниками. Быть супником ужасно, потому что ты обречен на вечные муки в аду, в особой, отведенной для супников части. Но еще хуже быть доносчиком. Преподаватель в школе говорит, что каждый раз, когда ирландцы были близки к победе над англичанами в честном бою, какой-нибудь подлый доносчик нас выдавал. Таких доносчиков вешать надо, или хуже того, не разговаривать с ними - ведь куда лучше болтаться на веревке, чем жить когда с тобой никто не общается.

В каждом переулке обязательно кто-то с кем-то не разговаривает, или все не общаются с кем-то одним, или кто-то один не общается со всеми. Когда люди не разговаривают, они, встречаясь на улице, ведут себя по-особому. Женщины задирают носы вверх, поджимают губы и смотрят куда-то в сторону. Если на женщине шаль, она перекидывает кончик через плечо, как бы говоря: попробуй только взгляни косо, дура самодовольная, и я морду тебе расцарапаю.

Когда бабушка с нами не разговаривает, нам приходится туго, потому что не сбегаешь к ней, чтобы одолжить сахара, чая или молока. К тете Эгги идти без толку - она тебе голову оторвет, и все. Ступайте домой, скажет она, и велите отцу, чтобы поднял свой северный зад и шел работать, как все нормальные мужики в Лимерике.