Жена лекаря Сэйсю Ханаоки - Савако Ариёси

Цусэнсан подействовал не сразу. В отличие от предыдущего снадобья это работало медленно и не вызывало неприятных ощущений в груди. Каэ тем не менее часто стонала, постепенно скатываясь в беспамятство.

– Тебе больно? – склонился над ней Сэйсю.

Каэ вяло покачала головой. Она вспомнила последние слова Оцуги и поняла, что действительно оказалась в том же состоянии, в котором пребывала ее свекровь три года тому назад, когда впервые предложила себя в качестве подопытной. Хотела ли Оцуги снова возвестить о своем превосходстве? Каэ в этом сомневалась. Скорее всего, свекровь просто желала разделить свое одиночество с другой потерявшей дочь матерью. Как бы то ни было, Каэ ничего не боялась, на нее снизошли мир и покой. Стало совершенно не важно, кто победит в споре. Все, чего ей хотелось, – увидеть во сне Кобэн, но вскоре цусэнсан вступил в полную силу, и она провалилась в небытие.

Сэйсю ни на миг не оставлял ее, хотя мать не раз настоятельно просила его пойти отдохнуть. В полночь он измерил пульс Каэ и подробно описал ее состояние на бумаге. Она ни разу не шелохнулась и не издала ни единого звука, когда он щипал ее за бедро. Повязки не врезались в кожу. Лекарь остался очень доволен. Оцуги неотрывно следила за ним.

На следующее утро подопытная пришла в себя от невыносимой боли в глазах.

– Каэ, ты проснулась?

– Да.

– Сесть сможешь?

– Да, наверное…

В прошлый раз она вообще не могла пошевелиться, но сейчас ей удалось подняться с помощью мужа. Дрожащие пальцы обхватили чашку с противоядием. По вкусу оно сильно напоминало бобовый отвар из первого опыта – явное указание на то, что цусэнсан по большей части состоял из дурмана белого и бореца. Боль стала настолько невыносимой, что, выпив противоядие, Каэ прикрыла глаза рукой и повалилась вперед.

– Что с тобой, Каэ?

– Простите меня, простите…

– Скажи, как ты себя чувствуешь. Говори все.

– Глаза.

– Что?

– Глаза болят. И голова раскалывается.

Разочарование сына не ускользнуло от внимательного взгляда Оцуги.

– Каэ много плакала после смерти Кобэн, вот у нее глаза и болят. Это никак не связано с цусэнсаном, я уверена. Думаю, холодная вода поможет.

Она вышла из комнаты, взяла полотенце и направилась к колодцу, где Корику и несколько служанок мыли весенний хрен.

– Матушка! – позвала Корику. – Как там Каэ?

– Очнулась.

– Правда? Так быстро…

– Я нисколько не сомневаюсь, что ее самочувствие не отличается от моего в прошлом опыте. Но она вся изнылась.

– Почему? Что с ней?

– Говорит, что глаза болят. Думаю, холодная примочка поможет.

– Чему? Глазам? – Лицо Корику исказилось от страха.

– Она столько плакала после смерти Кобэн, вот они и ослабли. Дело только в этом. Умпэй-сан волнуется, считает, что это снадобье виновато. Неужели она не могла промолчать? Что за жена, ни с кем не считается!

– Матушка, не надо так! – осадила ее Корику.

Резкий тон резанул слух, Оцуги вздрогнула, подняла голову и вместо нежной покорной доченьки увидела пред собой разъяренную женщину. Служанки застыли в изумлении.

– Слезы тут ни при чем! И глаза ее ослабли не после смерти Кобэн! Неужели вы ничего не замечали, матушка? Зрение у Каэ начало портиться задолго до болезни дочери. Неужели вы думаете, что моя терпеливая невестка станет жаловаться по пустякам? Вы сейчас же должны сказать Умпэю, матушка. Если вы этого не сделаете, это сделаю я. Глаза Каэ болят из-за снадобья, которое она приняла два года тому назад.

Оцуги отшатнулась, словно получила удар кнутом. И от кого! От родной дочери! Что до ее откровения, Оцуги действительно понятия не имела о бедах Каэ. Пальцы коснулись ледяной воды, и ее вдруг затрясло с такой силой, что она не смогла остановить Корику, которая опрометью кинулась в комнату Сэйсю.

«Если то, что сказала Корику, правда, – спорила она сама с собой, – а лгать не в ее привычке, как же тогда я? Почему снадобье не оказало такого воздействия на меня? Опыт показал, насколько я глупа и бесчувственна. Дура! Теперь вся слава и почести за самопожертвование достанутся этой девчонке». Тяжесть прожитых лет неожиданно упала ей на плечи.

Каэ дали болеутоляющее, поверх шелкового платка на глаза положили холодное мокрое полотенце. Через некоторое время стоны ее стихли.

– Надо же! – Сэйсю выяснял у сестры подробности о состоянии Каэ. – Я и сам уже начал об этом подумывать. Видишь ли, цусэнсан не должен был повредить глазам. Но почему мне никто не сказал о Каэ раньше?

С одной стороны, лекарь был счастлив, что его цусэнсан повел себя так, как он и ожидал. Но с другой, он был возмущен, не сказать – разозлен тем, что Каэ ни словечком ему не обмолвилась о своих страданиях. Однако все раздражение он направил только на мать и сестру.

Оцуги до сих пор трясло.

– Но я… я не знала! Каэ ничего мне не говорила.

– Матушка! – Корику подбежала к расстроенной Оцуги и помогла ей выйти из комнаты. Она погладила мать по спине, поразившись тому, как исхудали ее плечи, и заметив наконец, что она сильно постарела. Обе не проронили ни слова.

К полудню боль немного отступила, и Каэ смогла поесть каши.

– Извините, что заставила вас поволноваться, – сказала она мужу.

– Попытайся поесть, – с нежностью ответил тот.

Каэ села и начала сравнивать два снадобья. В общем и целом на этот раз чувствовала она себя не так плохо, хотя голова работала скверно, а в руках и ногах чувствовалось онемение.

– А вон там… – застенчиво проговорила она, – вон там, – и сквозь покрывало указала на бедро, – болит так, будто я упала.

– Я ущипнул тебя там. Очень сильно. И ты даже не шелохнулась!

Они рассмеялись.

– Где матушка? – спросила Каэ через некоторое время.

– Она устала, и я велел ей отдохнуть.

– Я благодарна ей. Кстати, какая по счету сегодня ночь? – Солнце заглядывало в открытые ставни, комната была наполнена светом, но Каэ, даже после того как несколько раз моргнула слезившимися глазами, не смогла разглядеть мужа.

– Каэ… – Он нежно помог ей лечь. – Глаза все еще болят?

– Уже не так сильно.

– Ты уверена?

Он оттянул ее веки и осмотрел зрачки. Никакой реакции на свет. Радость удачи померкла, лицо его вытянулось: он понял, что произошло. Врач тут же превратился в мужа. И хотя Каэ не могла этого увидеть, родимое пятно на шее задвигалось, ясно показывая, что он пытается справиться со слезами.

Шли дни. Боль в глазах постепенно исчезла, слизь перестала выделяться. Но зрение к Каэ так и не вернулось. Сэйсю ужасно мучился и сердцем постоянно был с ней, даже когда умерла его мать, тихо и спокойно, словно сухой лист наконец-то оторвался от ветки и упал на землю.

Перед смертью Оцуги ее слепая невестка не могла ни поухаживать за ней, ни увидеть, как ужасно она постарела. И вот однажды ночью, настолько холодной, что на травы в саду лег иней, старая женщина сделала последний вдох. Каэ как раз молилась у ее постели, пытаясь побороть тошноту. Свекровь покинула этот мир, так и не узнав о второй беременности невестки.

Рёхэй, младший сын Оцуги, тот самый, которого по ее настоянию Сэйсю должен был усыновить, все еще изучал в Киото медицину. Дзихэй, второй сын, отбыл в Киото по делам и не смог вовремя вернуться. На похоронах присутствовали только Сэйсю, Корику и Каэ. Оцуги обрела покой на кладбище под могильным камнем Ханаока у Пруда ирисов.

14

В 1-м году Кёва[45] Каэ родила сына. Сэйсю нарек его Умпэем, в память о своем детском прозвище. Когда Корику заметила, что ребенок похож на ее мать, Каэ и не подумала возразить или обидеться. Похоже, глубоко укоренившаяся неприязнь невестки к свекрови исчезла со смертью последней.

– Значит, Умпэй – красивый мальчик, Корику, – без тени раздражения ответила Каэ золовке, которая нянчилась с младенцем.

Теперь, когда у Сэйсю появился наследник, ее перестал волновать вопрос об усыновлении Рёхэя, поскольку она знала, что, даже если это и произойдет, истинным преемником мужа все равно будет ее сын. Долгожданный сыночек! Продолжатель рода и семейного дела, которого страстно желали и Оцуги, и она сама. Какое счастье было родить его! Да еще после того, как она потеряла всякую надежду! Молока в ее груди для этого крохотного мальчика хватало, даже с избытком, совсем не так, как в случае с Кобэн, которую она не могла кормить грудью. Стоило Корику принести плачущего малыша и положить его ей на колени, мать тут же совала ему в ротик сосок, и все ее тело переполнялось радостью.

Сэйсю стал известным врачом, второго такого во всей провинции Кии было не сыскать. Незадолго до рождения Умпэя даймё Кии призвал Сэйсю к себе и пожаловал ему почетное звание самурая, так что теперь он имел право носить мечи. И хотя эта мирская суета совершенно не вдохновляла его, не отпраздновать этот шаг вверх по общественной лестнице было нельзя, особенно если учесть, что наставления прославленного лекаря слушали уже около тридцати учеников. В честь этого события он также приказал отстроить отдельный домик для своей слепой жены и сына, пусть небольшой, но с тщательно продуманным расположением комнат и очень удобный.