Жена лекаря Сэйсю Ханаоки - Савако Ариёси

Гемангиосаркома задушила сестру Сэйсю, и она тихо умерла спустя месяц после его триумфа. Ей было сорок два года, и она до самого конца сохраняла трезвость рассудка. На кладбище Ханаока поставили новое надгробие. Корику и представить себе не могла, что через сто пятьдесят лет великие достижения ее брата будут отмечены на Международной хирургической конференции, а вместе с другими вещами, принадлежавшими знаменитому лекарю, в чикагском Зале Славы появится написанная в лучших японских традициях картина, изображающая участвующих в опыте Оцуги и Каэ.

В разгар царившего в доме возбуждения и ликования по поводу успехов Сэй-сю только Каэ помолилась за Корику и воскурила в домашней божнице благовония, проливая слезы искренней скорби. Она думала, что теперь, когда честолюбивые замыслы Сэйсю воплотились в жизнь, души Оцуги и Корику могут упокоиться с миром. И все же из головы не шла горькая фраза Корику: «Это потому, что ты победила!»

В конце месяца Сэйсю наконец-то навестил жену.

– Ты, должно быть, уже наслышана о моем невероятном успехе, Каэ. Все получилось только благодаря тебе и матушке. Скоро эти известия перевернут жизнь каждого японского лекаря!

Великий человек весь светился от радости, и, хотя в присутствии учеников он старался держать себя в руках, притворяться перед женой не собирался. Каэ тоже была в восторге, по крайней мере внешне. Однако в душе ей стало не по себе. Она и в самом деле не верила, что оказала мужу большую помощь и имела прямое отношение к его победе, как тот утверждал.

– Поздравляю. Матушка была бы так счастлива! – Каэ чувствовала себя неловко, в голове назойливо звучали слова умирающей золовки.

15

Количество учеников у достопочтенного доктора Сэйсю Ханаоки неуклонно росло, пока не перевалило за сотню. Его операция по удалению раковой опухоли груди с использованием общего наркоза прославила маленькую деревушку. Люди стекались в уезд Натэ провинции Кии из самых дальних уголков, приходили с залива Цугару на севере и из княжества Сацума на юге, и вскоре Хираяма стала местом сбора представителей врачебного искусства. Сколько крыльев ни пристраивалось к дому, возможности Ханаока принять всех желающих пройти обучение не соответствовали потоку вновь прибывших, и вскоре Сэйсю приобрел еще один участок земли и отстроил на нем новое, более вместительное здание. Центральная часть, состоявшая из приемных и операционных, соединялась крытой галереей с семейными покоями. Отделение для тяжелых больных располагалось в другом крыле, вместе с комнатами для учеников и помощников, а также хранилищем готовых снадобий и лекарственных трав. В дополнение к этому имелись помещения для слуг, конюшня на двух лошадей, «сокровищница» для дорогих медицинских инструментов и склад для риса и других продуктов питания. В общем и целом все эти постройки занимали около одного тамбу[48] земли, то есть в десять раз превосходили по площади первоначальный дом с его крохотным огородиком, где рос белый дурман. Когда внушительную конструкцию увенчала черепичная крыша, все здание засверкало. Эта красота стала предметом гордости Хираямы. Из-за царившего внутри запаха свежего дерева Сэйсю окрестил свое творение «Сюнрин-кэн» – «Дом весеннего леса». На воротах вывесили соответствующую табличку. Ученики называли его между собой «Храм науки в весеннем лесу». Десятки молодых людей мечтали поселиться под его крышей.

Изучающие хирургию юноши не были единственными обитателями «Сюнрин-кэн». Сюда со всех концов страны стекались больные вместе со своими родственниками, хотя конечно же «Сюнринкэн» не мог вместить всех желающих. В Хираяме появилось несколько новых постоялых дворов, таких как «Кайкайдо» с примыкающей к нему харчевней. Благодаря достопочтенному доктору Ханаоке от постояльцев там не было отбоя. Чуть позднее появился постоялый двор «Хотэй-я», в котором жили ученики, не поместившиеся в «Сюнринкэн». Вскоре крестьяне тоже стали сдавать комнаты. Мало-помалу жизнь в крохотной деревушке забила ключом.

Харутоми Токугава, десятый даймё Кии, неустанно заботился о просвещении народа на подвластных ему землях. Он собрал у себя немало выдающихся ученых – в их числе был и сам Норинага Мотоори[49] из Исэ, – а также основал государственную школу. Едва ли такой правитель мог проглядеть Сэйсю Ханаоку, чья слава разнеслась по всей Японии. Кому году Кёва[50] он уже пожаловал Сэйсю звание самурая, хотя в ту пору лекарь вежливо отклонил предложение даймё стать его личным врачом. Сэйсю объяснил, что государственная служба помешает выполнению его главного долга, а именно: лечить простых людей. Подобный случай уже имел место в истории. Согласно легенде, Хуа Ту в свое время также отказался от подобного предложения Цао Цао из династии Вэй. Однако для князя стало делом чести склонить Сэйсю к казенной службе, и он настаивал до тех пор, пока в итоге в 10-м году Буйка[51] врач не согласился занять пост советника по вопросам врачевания. Однако ему было позволено сохранить свою резиденцию в Хираяме. Во 2-м году Бунсэй[52] его повысили до звания государственного лекаря, а в 4-м году Тэмпо[53] – ведущего хирурга и первого врача провинции Кии. По традиции этот пост требовал от лекаря побрить голову, но Сэйсю предпочел носить длинные волосы на манер китайских целителей. И сумел-таки отстоять свою точку зрения. На подобную беспрецедентную вольность власти закрыли глаза отчасти потому, что Сэйсю был человеком известным в народе, но главным образом из-за его влияния в мире медицины.

Когда методы лечения Сэйсю Ханаоки завоевали всеобщее признание, он стал получать сотни писем. Одно из них пришло от самого Гэмпаку Сугиты, известного первооткрывателя и приверженца западной медицины. Скромность, с которой ученый муж просит у него совета, способна пролить свет на истинную репутацию Сэйсю.

«Уважаемый доктор Ханаока.

Я не имел чести познакомиться с вами лично, но позволил себе дерзость написать вам. Погода становится все теплее, и я рад слышать, что вы пребываете в добром здравии, а дела у вас идут хорошо. Имя ваше известно даже в Эдо. Дзюнтацу Миякава, ученик из Каги, который весь прошлый год приобретал знания у вас, приехал в Эдо и поведал мне о вас, о ваших упорных трудах и великих открытиях. Будучи личным врачом местного даймё, я всегда хотел научиться лечить болезни, от коих страдают простые люди. Но дни идут, и я весьма сожалею о том, что так и не внес в искусство врачевания ощутимого вклада. Теперь мне уже восемьдесят. Однако, несмотря на старость, я твердо намерен приносить ближним пользу всякий раз, как только появится такая возможность. У меня часто возникают вопросы, на которые не может ответить ни один ученый муж, а потому найти такого человека, как вы, постигшего высоты лекарского искусства, – настоящее везение. Дзюнтацу описывал ваше баснословное мастерство в проведении операций. Его рассказы поразили меня.

Получаете ли вы новости из Эдо? Здесь много людей, нуждающихся в хирургическом лечении, но у нас нет ни одного мастера, каковой осмелился бы взять на себя такую ответственность. Я бы рад помочь и, как уже говорил, горько сожалею о своей беспомощности и о том, что приходится оставлять таких больных на произвол судьбы. В будущем мне бы очень хотелось консультироваться у вас по почте, и я от всей души надеюсь, что вы сможете ответить на мои вопросы. Я старею и умоляю вас оказать эту честь и моим сыновьям, когда они попросят у вас совета.

Еще раз прошу прощения за то, что взял на себя смелость написать вам. Я сделал это по настоянию Дзюнтацу и прошу вас включить меня в число ваших знакомых.

С нижайшим уважением,

Гэмпаку Сугите было восемьдесят лет, Сэйсю Ханаоке – пятьдесят три. Учтивость и уважение, проявленные известным ученым по отношению к деревенскому лекарю, который ему в сыновья годился, указывают на благородство Сугиты. Что до самого письма, Сэйсю был настолько благодарен, что сохранил его как семейную реликвию.

Старую историю Оцуги и Наомити заменила новая легенда о преуспевающих Ханаока. Главной темой в ней была безграничная преданность матери и жены Сэйсю и вклад этих героических женщин в основание нынешнего образчика роскоши и великолепия «Сюнринкэн». Рёан Симомура и Ёнэдзиро Имосэ, заправлявшие семейной школой, частенько рассказывали об этом ученикам. Сам Сэйсю тоже не упускал случая подчеркнуть беспримерную поддержку, оказанную ему матерью и Каэ. Жену свою он искренне любил и разными способами выражал ей благодарность, иногда даже приглашал в «Сюнринкэн» бродячих сказителей дзёрури,[54] чтобы она, незрячая, могла слушать их выступления.

Каэ так и осталась человеком застенчивым и скромным, с годами все больше проявляла склонность к уединению и поживала себе тихо-мирно вдали от толпы. Местная легенда о самопожертвовании матери и жены лекаря ей совсем не нравилась, и она не любила ее слушать. Люди полагали, что из скромности. Однако слепота и достоинство Каэ только придавали драматизма молве, со временем переросшей в предание.