Том 4. Из деревенского дневника - Глеб Успенский

Первое, что бросается в глаза при наблюдении над современными деревенскими порядками,[3] это почти полное отсутствие нравственной связи между членами деревенской общины. При крепостном праве фантазии господина-владельца, одинаково обязательные для всех, сплачивали деревенский народ взаимным сознанием нравственных несчастий. Господская фантазия имела право вломиться в деревенскую семью и по произволу распорядиться личностью человека; могла «взять» человека и отдать в науку, в музыканты, в повара, в портные; могла «взять» и женить или выдать замуж, не обращая внимания на «человека». Ежеминутная возможность таких фантазий связывала мир одинаковым принижением человеческой личности; как «у людей», а не у государственных работников, у них была общая мысль, общая нравственная забота… Теперь уж никто не вломится в семью, кроме начальства, которое приходит с солдатами; теперь всякий отвечай за себя, распоряжайся сам как знаешь; но связь «нравственного гнета» не заменилась сознанием необходимости «общего благополучия», общего облегчения жизни, так как на место произвола не пришло ни знание, ни развитие, ни даже доброе слово. Привычка трепетать, видеть в себе вековечного работника, привычка, ничем и никем не разрушаемая, держит крестьянина и до сих пор в своей власти.

Произвол не войдет уж в нравственные интересы крестьянской семьи в тех широких и даже фантастических размерах, как при крепостном праве, но и сочувствие к ним, внимание к ним также сюда не войдет. Кричи больной ребенок сколько хочешь, всю ночь, весь день, неделю; охай и мучайся над ним мать, отец, бабка — вся малосведущая в медицине семья: никто не войдет с помощью, с уменьем, точь-в-точь как при крепостном праве. Доктор, получающий тысячу двести рублей на население в триста тысяч человек, говорит: «мне не разорваться!» Фельдшер также разорваться не в состоянии… И вот умирает ребенок, оставляя в сознании тех, кто любил его, впечатление непроходимой темноты и тяжести…

Ввиду отсутствия какого-нибудь света, который бы проникал со стороны в крестьянскую семью и дал бы возможность видеть хотя уголок той сложности новых условий жизни, в которой стало крестьянство после освобождения, дал бы вообще возможность вздохнуть, оглядеться, «сообразиться», — ввиду отсутствия всего этого каждый крестьянский дом, обремененный массой таких нравственных забот, которые бы легко уничтожились, если бы были предметом общественного деревенского внимания, каждый такой дом представляет необитаемый остров, на котором изо дня в день идет упорная борьба с жизнью, при неистовом терпении и неистовом труде. Тяжесть этого бремени такова, что существовать во имя его на белом свете кажется невозможным, и если именно это-то бремя нравственных забот и заставляет «биться» крестьянскую семью, то это происходит, кажется, только вследствие глубокой веры в предопределение свыше.

Примеров, доказывающих полное одиночество крестьянской семьи и полное отсутствие в современных новых общественных крестьянских нуждах нового типа общественного деятеля, нового, более широкого типа мирского внимания, — таких примеров на каждом шагу великое множество. Вот приезжают люди торговые и начинают при помощи сельской власти склонять общество на отдачу в аренду рыбных статей или права на торговлю вином. Общество берет тем меньшую цену, чем более роскошное угощение представит склоняющий, то есть чем более выставит вина. На сходках, собираемых по подобного рода общественным делам, обыкновенно бывает весь мир в полном комплекте, но едва ли только не потому, что здесь каждый получает свой стакан, или два, или пять, смотря по щедрости предпринимателя. Все пьющие знают, что из шестисот рублей, взятых за кабак, никому не придется получить на свою долю ни копейки, и предоставляют их, как это почти постоянно бывает, на расхищение людей, стоящих у деревенского сундука, предоставляют именно потому, что некому вступиться, возопиять о неправде и зле такого дела.

Это отсутствие в деревне новых элементов, расширяющих размеры «общественного внимания», делает то, что самое общинное пользование землею в настоящих условиях деревенской жизни вовсе не избавляет члена общины от голодной смерти. Удивительные явления подобного рода происходят очень просто: вот крестьянский дом, платящий, положим, за две души и владеющий двухдушевым наделом. Работников в семье один человек, что зачастую бывает даже на пять и на шесть ртов или едоков. Этот работник свалился с крыши, сломал ногу и лежит больной. Деньги, имеющиеся у него на фельдшера, на больницу в общественной кассе, растрачиваются волостным писарем, сельским старостой или волостным старшиной, да он и не полагает, что ему там их дадут на такое дело. Больной работник лежит и мучается, работа стоит, и семью гнетет бедность; платить за две души нет возможности, надо просить мир, чтобы он снял хоть одну душу. Мир снимает душу, но и землю, на эту душу полагающуюся, берет. Лишившись земли и лишившись своего хлеба, семья слабеет, и очень может быть, что на следующий год придется снять и вторую душу, остаться совсем без земли, пойти по миру, будучи хозяином общественных лесов, угодий, общественных сумм, живя в благодатной, плодородной местности. Кто же спасет, поможет мне в такой беде, в которой не помогают теперешние деревенские порядки, не помогают потому, что не понимают, чтобы такого рода частное несчастие могло быть достойно общественного внимания? Меня может спасти родство, родственные связи, личные мои отношения к частным людям, но общественного внимания мне не дождаться. Эти порядки отдают взятую у меня землю другому лицу, которого еще не постигло несчастие, заставившее опустить руки… А я, больной и разоренный, должен ходить по миру, служить работником у соседа, такого же равноправного члена общества, как и я сам. Где же тут «дружная общественная работа»?

В руках моих в настоящее время находится копия с учета одного волостного старшины (той волости, в которой находится обитаемая мною деревня) и служившего в волостном правлении писаря. Мне могут сказать, что уж то обстоятельство, что растратам старшины и писаря сделан мирской учет, свидетельствует об общественном внимании к своим собственным интересам. Однако, зная дело это подробно, я должен сказать, что, к сожалению, мысль об учете возникла не в обществе, не в среде крестьян, а почти на стороне и принадлежит человеку, почти постороннему обществу. Будучи крестьянином той самой волости, о которой идет речь, человек этот лет двадцати оставил ее, жил в городе в лавке, в мальчиках, потом в приказчиках, ездил не раз с хозяевами в Москву и, воротившись после пяти-шести лет отсутствия, открыл в деревне собственную лавку, в которой есть, что нужно главным образом окрестным помещикам. Человек этот — грамотный, выписывающий газету и если не блистающий особливым бескорыстием, то есть берущий и наживающий известный процентик, и процентик неубыточный, то уже понимающий, что воровать прямо, без всяких предлогов, нехорошо, понимающий, что воровать общественные деньги — еще того хуже.

Имея, благодаря успешному ходу собственных дел, порядочный досуг и, стало быть, время подумать и о постороннем, этот человек, быть может даже под влиянием газетных критиков о всеобщем воровстве (а бог его знает, может также и из корыстолюбия, из желания самому попасть в старшины; трудно говорить о малознакомых деревенских людях, не съев с ними предварительно пуд соли), заинтересовался общественными делами деревни, а заинтересовавшись, открыл такие вещи, которые уже не позволяли ему остановиться, знать про них и молчать.

Как бы то ни было, по мягкосердию или по своекорыстию, — раз в деревне появился такой человек, который взялся на свою ответственность вести войну «за правду», — такой человек всегда может рассчитывать на полное сочувствие деревни. Результатом вмешательства в крестьянские дела этого сельского торговца была подача в уездное по крестьянским делам присутствие следующего «от всего общества с. Б. прошения» (привожу его в подлиннике, сохраняя изложение без изменения):

«1876 года декабря 30-го дня в Б-м волостном правлении были назначены торги на волостную ямщину, и в то же время были собраны, из каждого селения здешней волости, выбранные из среды общества судьи, которые могут присутствовать на волостном сходе, и что, прежде чем была заторгована волостная ямщина, старшина К-в и писарь его Ф-в закупили водки не менее пяти ведр. А перепоили народ (теперь этот же самый народ подает прошение) до безумия в самом присутствии волостного правления, где были произносимы скверно…ные слова, песни и неподобные действия. Одни сидели в шапках, иные валялись по полу, чего нравственный сиделец в питейном заведении даже того не допустит, что допустил волостной старшина и писарь Ф-в, как видно, переносили такие поступки довольно хладнокровно. Между прочим, у нас был старшина Моисеев, служил восемь лет, не допускал такого неприличия в волостном правлении, и, кроме того, честь имеем донести, как бывший старшина Моисеев покупал лесу для отопления волостного правления и из этого лесу рубил срубы, драл лубки и затем мочало, потом делал продажу и теми деньгами покрывал расходы волостных сумм, а отопление производил почти совершенно безденежное; напротив же, настоящий старшина, К-в, купил, конечно на общественные деньги, в даче господ NN две десятины и 12 сажен лесу на сумму 380 рублей, какого еще Моисеев не покупал (?) что же? из такого лесу нет совершенно ни срубов, ни лубков, ни мочал, ни столбов, совершенно не видим ничего, а слышим от постороннего народа, что старшина К-в распродал лесу очень много, кроме того, что перевез в свой собственный дом. А кроме того, еще как старшина К-в, так и писарь его поделали себе посуды, кадушек, бочонков, ларей, сундуков, и все это из волостного лесу, писарь же Ф-в отправил в соседний уезд в село М. два дубовых воротных столба и воз липового тесу, что, по нашему крестьянскому обсуждению, стоит не меньше тридцати рублей серебром. Но как всего этого расхода в продаже леса положительно не видно нам и для нас это кажется обременительным, ежели он, старшина К-в, будет покупать каждый год такое количество и продавать на стороны, то мы придем в совершенный упадок, и, кроме того, в прошлом 1876 г. волостную ямщину гоняли только за 300 руб., но в настоящем 1877 г. уже за 618 (вот где пять ведер вина!). Поэтому покорнейше просим уездное присутствие войти в защиту крестьян…» и т. д.