Том 4. Из деревенского дневника - Глеб Успенский

Но все-таки я был рад, что он не обманщик.

С неделю с дачи не было никаких известий, как вдруг неожиданно, когда я случайно находился в кабинете владельца в Петербурге (в начале второй недели пребывания Ивана на новом месте), вошла горничная и сказала: «из деревни вот мужик принес».

На этот раз письмо было от Ивана. К неописанному нашему удивлению, Иван отказывался от места, говорил, что ему надо «беспременно идти домой, так как у него сгорел сарай, развалился овин и так как…» Далее он так нагло лгал, выставлял такие невероятные причины к своему удалению, что мы уж более не могли сомневаться в способности Ивана к надуванию: он сломал ногу, вывихнул бок, ему ударило «сверху» по голове балкой, и словом — бог знает что!

— Вот! — сказал мой собеседник, кладя письмо на стол: — как это вам покажется?

Я не знал, что и думать.

— Позвольте-ка мне письмо, — сказал я, не зная, что сказать. Я еще раз перечитал это истинно наглое вранье, еще раз не мог понять, что такое делается с Иваном, и, раздумывая об этом, машинально перевернул письмо другой страницей (оно было на четвертке серой писчей бумаги). Эта другая страница также оказалась исписанной, и, к удивлению, письмо было адресовано прямо ко мне. «Простите моей подлой глупости, что с господином должен поступать обманом: ничего больше нету, как без своих жить не могу — все думается». И затем шло полное признание в том, что вся предшествовавшая страница наврана.

Я указал на это моему собеседнику, и мы оба искренно расхохотались.

«Даже надуть-то как следует не умеет!» — пришло нам в голову.

На одной и той же бумаге, в одном и том же письме, этот хитрец разоблачает все свои тайны.

— У него бумаги не было больше-то! — объяснил нам мужик, принесший письмо. Мужик был прислан местным крестьянином, жившим на даче до прихода Ивана, и удивительные дела порассказал про этого серого мужика. Оказалось, что жить не в своей семье, не в своем дворе для Ивана — просто невозможно. Никакие деньги не в силах удержать его вдали от «своего». Он делается пуглив, как ребенок, боится темной комнаты, «за тыщу» рублей не решается выйти на крыльцо ночью. Все ему — чужое, всего ему боязно, страшно, дико…

«Нет, — подумал я, слушая эти рассказы: — долго еще серому мужику нашему не нажить „больших“ капиталов!..»

IV

Деревенский сторож. — Благословенные места и та же неурядица. — Душевное одиночество крестьянина. — Отсутствие новых деревенских деятелей, понимающих новые осложнения народной жизни. — Взаимная рознь.

Эта глава деревенских заметок, более чем чрез год после истории с Иваном Афанасьевым, мужиком новогородским, пишется за тридевять земель от новогородских лесов и болот, в степной полосе самарского края, а, право, не видишь никакой разницы между болотными и степными деревенскими порядками.

Вышел я в летний жаркий праздничный день на воздух и гляжу на дорогу, облокотившись на плетень. Мимо меня проходил крестьянин с двумя детьми, девочками, из которых одну, полуторагодовую, он держал на руках, а другую, двенадцатилетнюю, вел за руку. Шли они медленно, так, как ходят нищие, обремененные заботою высматривать человека, готового «подать», обязанные поэтому останавливать свое внимание на каждом окне, на каждой двери, поглядывать и через забор и в полуотворенные ворота. Сходство с нищими, кроме медленной походки, дополнялось еще и внешним видом приближавшейся ко мне группы: даже и по-деревенски она была плохо одета, выглядела бедно. У мужика были штаны в лохмотьях и дырьях, обнаруживающих голое тело; ноги у него были босиком. Девочка, которая была у него на руках, была так худа, желта, что показалась мне больною; белые волоса на ее головке были всклокочены, росли неровными прядями и носили следы весьма-таки заметной грязи: «лепешками» виднелась она между этими белыми детскими волосами. Та же бедность и неразлучная с нею неряшливость заметны были и в той девочке, которую мужик вел за руку. Сам он шел с открытой головой, что тоже признак «нищего», которому шапка только помеха, потому что снимать ее приходится каждую минуту. Когда эта группа поровнялась со мной, я ожидал, что мужик попросит «милостыньки»; но он не просил, а остановился и поклонился.

— Ты… «просишь?» — нерешительно спросил я.

— Что ты! — с некоторым удивлением взглянув на меня, произнес крестьянин: — я — сторож здешний… Господь милостив еще!..

— Ну извини!..

— Сторож, сторож, братец ты мой… Господь еще миловал от этого… Это вот внучки ко мне пришли в гости… Погулять вот пошли… Нет! Храни бог от этого.

Я еще раз извинился пред ним и сказал:

— Это вот я на детей поглядел, мне и пришло в голову…

— Ничего, что ж!.. Сторож, брат, сторож!

— Худы они у тебя, девочки-то.

— Как не быть худым… Главная причина, друг ты мой, пищи нету!

— Как пищи нет?

— Больше ничего, что нету! Была у нас коровка — господь ее у нас взял, пала… Ну, молочка-то и нету…

— Чем же ты кормишь вот эту маленькую-то?

— Чем? а что сами, то и ей… Кваску, хлебца…

— Эдакой-то маленькой?

— Что же ты будешь делать!.. Вот, бог даст, осенью телочка подрастет, продадим, да своих за лето мне придется за караул с барина… Вот из этих придам, вот, бог даст, и купим корову-то; ну а покуда что — уж надо терпеть… Ничего не поделаешь!..

— Ты ночью караулишь-то?

— То-то только ночью! кабы мне лошадку, у меня бы и день не пропадал бы даром…

Надо сказать, что в деревне, где происходит настоящий разговор и где я живу, идут большие постройки, и свободное время крестьян, то есть конец мая и июнь, может быть хорошо оплачено поденной работой.

— Тут с лошадью-то, — продолжал крестьянин, — по семи гривен в день дают; так я бы за лето-то и совсем стал на ноги: вот что, друг ты мой, огорчает-то! У меня жены нету, второй год померла, ихнего (он указал на девочек) отца, моей дочки, стало быть, мужа, в солдаты взяли: вот я и ослаб, а справиться — способов нет… А кабы ежели бы хоть какая-нибудь лошаденка, — вон в пятнадцать рублей на ярмарке были, — я бы все к осени-то уж как бы ни как, а приспособствовал к поправке!

— Да ты — здешний крестьянин-то?

— Знамо здешний.

— Так ведь тут у вас товарищество, банк. В банке еозьми пятнадцать-то рублей.

— То-то нашему-то брату не дают из банки-то!

— Как не дают, отчего же?

— Оттого, что не дадут, — вот и все тут. Ведь там, братец ты мой, ручателя надо представить; а где мне его найти? Другому, кто посильнее, можно сколько хошь; а кто ежели вот примером, как я теперечи, ослаб — кто за него пойдет? Случись неуправка — никому, братец ты мой, отвечать за тебя неохота, это тоже надо понимать…

Крестьянин помолчал и прибавил:

— Ослаб оченно! Вот какое дело… Жена померла, осталась из всего роду дочка, да вот две внучки, да и дочке-то тоже не сладко: мужа в солдаты взяли, сама в работницах. Говорит, будто из губернии пособие выйдет, — ну только не слыхать что-то… Вот какое дело, братец ты мой.

Тут крестьянин прибавил с улыбкой:

— И то, пожалуй, с твоей легкой руки собирать пойдешь… Прав!.. Тьфу! Храни бог!

Плюнул и я на это нехорошее предчувствие.

— А уж кабы лошаденку!.. — выказывая намерение уйти, сказал крестьянин: — я б пятнадцать — двадцать рублишек к осени легким духом сбил. К осени уж непременно и банку бы очистил, да и лошаденка была в дому… оно бы все полегче… Ну, ничего не поделаешь Надоть терпеть — одно!

Покачав еще раз головою и пересадив девочку с одной руки на другую, что дало мне возможность увидеть ее, поистине как спички, худенькие ноги, крестьянин по прежнему медленно, потихоньку отошел прочь, продолжая свою «прогулку с детьми», а я остался один. Впечатление этого разговора было весьма тяжелое, потом что разговор наводил на ряд вопросов, при малом знакомстве с деревенскими порядками почти неразрешимыми. Судите сами.

Деревня, где живет горемыка-сторож, не считающий себя нищим, деревня бесспорно самая богатая, какую только я когда-нибудь и где-нибудь видел. Да и не одна только эта деревня богата, то есть щедро наделена естественными богатствами, богат весь край; край этот Приволжье — степная Самарская губерния, истинная «житница русской земли». Помимо удивительной земли, какие здесь роскошные (в буквальном смысле) луга, какой обильный корм скоту, не говоря уж просто о красота Широкая Волга-матушка благодетельствует местность хотя уж одним тем, что дает возможность иметь барыш весом в фунт за одну полкопейку, да и без этого благодеяния реки, протекающие край и впадающие в Волгу, дают столько съедобного живья, что его, как говорится «ловить не переловить, есть не переесть». А сколько всякой птицы, всякой дичи гуляет по луговым «мокринам», по этим многочисленным степным озеркам, — прячущимся в высокой душистой, изумляющей разнообразием порой траве! «Благодать!» — вот что можно сказать, глядя на всю эту естественную красоту, на все это природное богатство местности…