Ожерелье для моей Серминаз - Ахмедхан Абу-Бакар

Лихо соскочив с коня, Алхилав привязал его к дверной ручке мечети и направился прямо к гудекану. Но не успел и рта раскрыть, как навстречу ему поднялся Кара-Мирза, возмущенный кощунственным обращением со святыней.

— Убери эту безмозглую тварь от священной двери! — заорал он, вымещая на приезжем весь накопившийся за день гнев.

— Я готов сделать это, почтенный, если ты докажешь, что у моей лошади меньше мозгов, чем у тех ослов, что сходятся к этой мечети бить головой о землю.

— Не греши, сын дьявола!

— Напрасно ругаешься, дорогой Кара-Мирза. Не ты мне нужен, а кубачинский мастер Даян-Дулдурум, которого я и нашел! — Тут он пожал руку дяде, увидел меня и воскликнул: — И ты здесь, искатель прекрасного? Тогда я рад приветствовать вас обоих!

Я слушал Алхилава и не узнавал его. При первой встрече я тащил из него каждое слово клещами, а теперь они сыпались как просо из дырявого мешка. Неужели это произошло с ним после того, как он увидел мой аул, его мастеров и их прекрасные произведения?

А он меж тем продолжал:

— О таком мастере, как ты, почтенный Даян-Дулдурум, должны знать все, и я обязательно напишу о тебе в одном из лучших журналов. Я даже припас несколько цветных фотографий твоих изделий.

— Да обо мне писали не раз! — солидно промолвил дядя, вытаскивая свою трубку и набивая ее.

— Почтенные губденцы простят мне мою дерзость, что я прервал их беседу, но у меня срочное дело...

Губденцы согласно заговорили, что не будут мешать Алхилаву, а Кара-Мирза, воспользовавшись тем, что всеобщее внимание теперь было приковано к репортеру и к моему дяде, тихонько скользнул меж сидящих и исчез.

Алхилав продолжал свою витиеватую речь, ничего не объясняя, а дядя все больше нервничал.

— Но скажи же, в чем дело, не будь похож на того лектора, который говорит часами, а когда дело доходит до главного, его время оказывается исчерпанным.

— Это я после встречи с твоим племянником стал таким разговорчивым. Он доказал мне, что язык дан человеку не только для еды. А дело такого рода: на твое имя поступило письмо в редакцию...

— Наверное, из Чиркея, от моего друга Сапар-Али? Давно от него не было вестей.

— Сапар-Али — да продлятся его годы! — я хорошо знаю, но и он знает, где тебя искать. А это письмо прислал иностранец.

— Ну, меня этим не удивишь. Кубачинцы часто получают письма от заграничных ценителей их искусства. Откуда же это письмо?

— Из Италии, от некоего Пьерро Сориацо.

— И что же он пишет?

Мне показалось, что у дяди даже голос изменился, да и плечи, казалось, стали шире.

— Итальянец этот пишет, что восхищен твоими работами, считает тебя подлинным преемником искусства Бенвенуто Челлини и мечтал бы иметь одно из твоих изделий в своей коллекции. Что скажешь ты?

— Скажу, что каждому приятно слышать такие слова о своей работе.

— А как насчет подарка?

— Смастерим что-нибудь...

— И он, конечно, в долгу не останется! — подбодрил дядю Алхилав. — Вот тебе его письмо и адрес. А мне пора!

Он вскочил на коня и умчался. А я подумал: вдруг дядя получит от этого итальянца такой дар, какого я сам никогда не отыщу? Как хорошо, если бы он передал его мне!..

Мысли мои перебил появившийся откуда-то снова Кара-Мирза. Он бесцеремонно отодвинул меня в сторону и сел между мной и Раджабом. Такое я не простил бы никому, будь дело в Кубачах, но я был в чужом ауле, где свои нравы и взаимоотношения. К тому же рядом со мной мой почтенный дядя, которого я не должен огорчать неучтивостью, особенно после тех восторгов, которыми осыпал его Алхилав в присутствии всех этих достойных людей.

Гнев и обида исчезли с лица Кара-Мирзы, теперь на нем расплывалась злорадная улыбка. Почувствовав, что все взоры обратились к нему, Кара-Мирза бесцеремонно взял чабана за левую руку, отвернул рукав бешмета и принялся внимательно разглядывать его часы.

— А что, это часы золотые, Раджаб? — наконец спросил он, не выпуская руки Раджаба.

— Да, — сказал недоумевающий чабан.

— Ты не врешь?

— Неужели ты думаешь, что если я простой чабан, то не могу купить золотые часы? — возмутился Раджаб. — Если хочешь знать, трудодней я побольше твоего зарабатываю.

— Ха-ха-ха, люди добрые, посмотрите на него! А я мало зарабатываю? А? Ха-ха-ха!

Все растерялись. Я никак не мог объяснить себе веселого возбуждения этого человека. Или, может, наслушавшись злых рассказов о своей особе, он спятил? А уважаемый дядя мой, ни во что не вникая, ушел в себя, и от этих дум вряд ли что-нибудь могло его оторвать.

— Что за смех?

Разъяренный пастух вскочил на ноги, а вместе с ним вскочил и я, потому что гость должен защищать своего кунака, прав тот или не прав, — таковы незыблемые законы гостеприимства. Тем более что на этот раз для возмущения у моего хозяина были все основания.

— Над кем ты смеешься?

— Над тобой! — выпалил перешедший все границы Кара-Мирза. Его мышиные глазки зловеще сверкали.

— Это почему же?

— А мне лучше знать, — отвечал тот, продолжая давиться неестественным хохотом.

— В чем дело, я тебя спрашиваю!

— Не могу тебе этого сказать.

— Почему же?

— Все будут над тобой смеяться, если узнают.

— Пусть даже так, но я не допущу, чтобы ты без всякой причины скалил зубы и надрывал живот.

— Говоришь, без причины?

— Да.

— А если есть причина?

— А если есть, то я заставлю тебя рассказать ее, иначе ты узнаешь, чей я сын.

— Ну ладно, ты сам этого захотел. Люди добрые, — обратился Кара-Мирза к сгрудившимся вокруг сельчанам, — держите его и, главное, отберите у него кинжал: как бы чего не вышло.

Раджаб обвел взглядом окружающих и понял, чего от него хотят. Он вынул кинжал из ножен и ловко метнул его в телеграфный столб так, что клинок вонзился в дерево и зазвенел.

— Ну говори теперь.

Пока ты здесь, на гудекане, языком мелешь, твоя жена вернулась из города и лежит в постели с другим мужчиной.

— Что?!

— Дважды не повторяю! — сказал Кара-Мирза и, удовлетворенный, опустился на камень.

Мгновение чабан стоял окаменев, с вытаращенными глазами, но вдруг бросился на Кара-Мирзу с яростью затравленного барса. Хорошо, что окружающие удержали его — недалеко бы и до беды. В этот момент даже мой дядя оторвался от своих мыслей и понял, что необходимо его вмешательство в происходящее, потому что иначе вряд ли удастся урезонить разъяренного чабана. Ведь действительно нельзя придумать большего оскорбления, чем то, какое нанес Кара-Мирза этому доброму, приветливому человеку.

— Врет он все, врет! — кричал мой хозяин, едва не плача в крепких руках губденцев. От возмущения он даже заикаться перестал.

— Вы слышали? Он говорит, что я вру! Будьте же свидетелями! — кричал Кара-Мирза. — Если я не прав, то отдам тебе своего боевого барана — сам знаешь, сколько боев он выдержал. Если же ты застанешь в постели своей жены мужчину, будь добр, отдай мне эти золотые часы.

— Все ты врешь, я это знаю! Не нужен мне твой баран, да будет он зарезан на твои поминки, наглец! — Чабан дрожал от гнева, но, сдержавшись, обратился к аульчанам: — Хорошо, я его пока не трону. Отпустите меня. Все вы видели, как оскорбил меня этот человек. И если он столь жестоко соврал, я своими руками задушу этого божьего червячка. Пошли!..

При этих словах все присутствующие подумали, что Кара-Мирза откажется от своей злобной шутки, но этого не случилось. Стараясь на всякий случай держаться подальше от Раджаба, «божий червячок» вместе со всеми направился к его дому.

Нетрудно себе представить, что творилось на душе у Раджаба. Не только он — никто из знавших Халиму, эту любящую супругу, мать восьми детей, к тому же беременную девятым, — никто не смог бы поверить, что она способна привезти из города мужчину и отдаваться его ласкам, пока муж ушел на гудекан. Где-где, а в ауле подобного не прощают. Неужели столь коварны женщины?

Раджаб шел, будто его подхлестывали молнии, и негодование его росло с каждым шагом. Он спешил туда, где его могло ждать страшное бесчестье, где он должен воочию убедиться в истинности нанесенного ему несмываемого оскорбления. Так стоит ли торопиться? Может, умерить шаг? Но удивительно устроен человек: неизвестность страшит его пуще какой угодно беды, любой ценой он хочет поскорее узнать правду, пусть даже самую жестокую.

Видно, очень любил Раджаб свою жену Халиму, если болтовня Кара-Мирзы могла вызвать у него неистовство, граничащее с безумном.

А я думал о том, что только подлец мог нанести столь страшную рану моему хозяину, добрейшему человеку. Ведь подлец для собственного удовольствия кого хочешь очернит, и как жаль, что наши законы ограждают нас от физических увечий, но не охраняют души от ран, наносимых подобными типами. А ведь души более ранимы, чем тела, и раны эти труднее лечить!