Ожерелье для моей Серминаз - Ахмедхан Абу-Бакар

Охваченная тревогой толпа подошла к сакле Раджаба, и, видя всеобщее возбуждение, я подумал еще о том, как бы в суматохе не пропали мои хурджины с драгоценным подарком для моей Серминаз. Ведь часто бывает, что в драке больше всего тумаков достается не дерущимся, а тому, кто полез разнимать.

Но вот все мы вошли во двор и направились к террасе. Тут чабан знаком остановил аульчан и, захватив с собой только меня, бесшумно вбежал в спальню.

Что говорить о Раджабе! Даже мое сердце едва не вылетело из грудной клетки, колотясь о ребра, а кровь мчалась по венам так, что они, казалось, лопнут.

Тусклый ночник едва-едва освещал просто, по-горски обставленную спальню. Белый платяной шкаф, сливающийся со стеной, две тумбочки по обеим сторонам двуспальной тахты...

Ближе к нам лежала Халима. Она спала глубоко и мирно, разметав по подушке длинные волосы. Но едва взгляд Раджаба скользнул на соседнюю подушку, как чабан дико вскрикнул. Внезапно разбуженная Халима вскочила. Она была в тоненькой ночной рубашке, сквозь ткань которой было видно, как сотрясается от дрожи ее тело.

— Кто здесь? — спросила она, протирая глаза, и, узнав Раджаба, воскликнула: — Как ты напугал меня! Разве можно так врываться?

Но взор чабана был устремлен в густом полумраке к тому, кто лежал на второй подушке. Раджаб далее рот открыл, чтобы что-то сказать, но у него не хватило дыхания.

— Раджаб, дорогой! Что с тобой? Приди в себя! — тормошила его Халима. — Ты видишь, какая у нас радость! У тебя родился сын! Ты так хотел иметь сына! А теперь испугал и меня и малютку!

И верно: ребенок заплакал.

— Ну, я его убью! Проклятый обманщик! Он не переживет этой ночи! — закричал Раджаб и хотел броситься на поиски Кара-Мирзы. Но Халима крепко вцепилась в него и не отпускала, пока он не рассказал ей обо всем, что произошло на гудекане.

Поостыв немного, чабан вышел на крыльцо, где его ждали встревоженные аульчане. Увидев, что ярость пастуха уже угасла, Кара-Мирза рискнул протолкаться сквозь толпу к самому Раджабу.

— Ну, прав я или нет? — ехидно спросил он. — Аульчане ждут твоего слова!

— Прав! — с трудом выдавил Раджаб.

— А раз прав, давай часы.

— Подавись ими! — воскликнул мой хозяин, сорвал с руки часы и так толкнул мошенника, что тот едва удержался на ногах. — В последний раз сойдет тебе такая шутка!

Люди еще ничего не знали, и Кара-Мирза важно обратился к аульчанам:

— Радостную весть принес я уважаемому Раджабу: жена подарила ему наследника. Она, бедняжка, поехала погостить к матери, но не успела вернуться, как начались роды. Родила, слава богу, вернулась домой, а узнав, что муж развлекается на гудекане, не стала его беспокоить. Вот я и решил: пускай он немножечко помучается, больше будет любить наследника. — И торжественно заключил: — Во имя аллаха! — после чего надел на руку золотые часы и удалился.

Никто не спал той ночью в древнем ауле Губден. Чабан и его дочери всех подняли на ноги. Тут же зажарили барана, и начался пир, продолжавшийся почти до рассвета. И я тоже принял участие в этом празднике и держался на ногах, пока мог, а когда, наконец, упал и заснул, то разбудить меня не смогли бы все губденцы, даже если бы устроили перед саклей пастуха бешеную пляску под барабаны.

Проснулся я оттого, что мой сердобольный и заботливый дядя потянул меня двумя пальцами за нос, приговаривая: «Ай да паяльник, любой лудильщик позавидует!» Очень мне стало обидно в эту минуту, что не полагается хватать за нос старших, но, скрыв свое неудовольствие, я встал и оделся.

В доме вновь царил праздник. Раджаб не пошел на пастбище к отарам; теперь, после рождения долгожданного сына, у него и дома было дел по горло.

Халиме муж не позволил вставать — достаточно того, что он вчера так ее напугал, пусть теперь лежит, отдыхает. Завтраком нас кормила одна из дочерей.

После жареной картошки с горской колбасой и стакана крепкого чая дядя глянул на мои хурджины, я — на дядины, и мы поняли друг друга: наступило время похвастаться своими приобретениями.

Дядя развязал тесемки и достал великолепный ковер, который он так хитроумно выменял у секретаря сельсовета на шкуру нашей бесхвостой коровы. Но я считал, что ковер, которым наградила меня Зульфи за мои изделия и мою любезность, все же куда наряднее. Выдержав паузу, я раскрыл хурджин и извлек... Что бы вы думали?

Я извлек из хурджина... шкуру бурой коровы!

Даян-Дулдурум разразился хохотом и смеялся все время, пока я читал записку, которой Зульфи сопроводила свой коварный дар. Там было написано:

«Не думай, добрый молодец, что только кубачинцы могут отличить настоящее от подделки. Мы тоже кое-что понимаем в прекрасном. Если бы я уступила тебе «карчар» за наспех сделанные тобою безделушки, то уронила бы этим цену высокого мастерства ковровщиц. Так что забирай обратно шкуру, которую твой дядя подсунул моему дедушке, и помни, что никакие ухищрения не могут сделать ремесленничество искусством. Искусство говорит само за себя. Не сердись на меня, Бахадур, будь счастлив».

— Ну, племянничек, теперь я точно вижу, что ты рожден на потеху аульчанам, — проговорил мой дядя, когда насмеялся вволю. — Значит, отыгрались на тебе эти чарахцы! Получается, как говорят кайтагцы, «ца хушала, ца нушала — одного из вас, одного из нас». А знаешь, почему они так говорят?

Я был так подавлен, что мне, конечно, не хотелось слушать историю о кайтагцах, но дядю моего удержать не так просто, когда он хочет поделиться с другими мудростью Страны гор.

— Охотились как-то два кайтагца в болотистом месте, и так их комары одолели, что они стали по ним из ружей палить. Вот сел одному охотнику на лоб комар, а он кричит приятелю, в шутку, конечно: «Пали!» Тот, недолго думая, выстрелил. А ты сам знаешь, какие меткие стрелки эти кайтагцы. В комара-то он точно попал, но вместе с ним уложил и своего спутника. Подошел, наклонился над ним и сказал, обращаясь к мертвому комару: «Ну что ж, одного из вас, одного из нас».

Я слушал дядю с кислым видом и думал, что моя история с ковром будет звучать в дядиных устах еще похлестче, чем притча о незадачливых охотниках. Особенно если я расскажу и о бараньих мозгах, которые Зульфи столь многозначительно дала мне в дорогу.

В этот день хурджины мои совсем полегчали. Дело в том, что Раджаб, сославшись на святой в горах обычай, нарек новорожденного сына моим именем. Конечно, это было для меня великой честью, но в глубине души я думал, что лучше бы он назвал его Кара-Мирзой, потому что мой долг был теперь зарезать для гостей барана. А денег у меня не было, и пришлось распрощаться, как было ни жаль, со своим инструментом и оставшимся серебром. Отдал я их Кара-Мирзе за барана, хотя в любом другом месте получил бы за все это не менее двух. Но «божий червячок» уверял меня, что это знаменитый боевой баран, одержавший уже восемь побед, — не баран, а дьявол. Однако нелегко, видно, дались этому дьяволу его победы, потому что, когда я вел его, он едва волочил ноги, и, не дожидаясь естественной смерти чемпиона, я попросил какого-то прохожего прирезать его на полпути.

Когда я дотащил прах барана до сакли Раджаба, тот был просто на седьмом небе. «Хвала аллаху! — воскликнул он. — Не перевелись еще в горах настоящие мужчины!»

На следующий день мы покидали гостеприимный кров чабана. Настроение мое, испорченное коварством Зульфи, несколько улучшила жена Раджаба. Она великодушно отдала мне взамен злополучной коровьей шкуры пару чудесных губденских мачайти, тонко расшитых золотой нитью и украшенных красной кожей. По-моему, такие мачайти даже обувать жаль, их надо хранить где-нибудь на выставке модельной обуви или в музее.

Но вот Губден остался позади, и, ведомые надеждой, мы снова зашагали вместе с дядей по бесконечным дорогам Страны гор.

ГЛАВА ПЯТАЯ ДЫМ ПОРОХОВОЙ, ДЫМ ТАБАЧНЫЙ

Мой дядя — да сбудутся все его желания! — любит советовать: «Когда говоришь с людьми, вглядывайся в их лица, чтобы понять, чего стоят твои слова!»

Вот и сейчас, дорогие земляки, я мысленно смотрю на вас и вижу, что, кажется, еще не надоел вам. Значит, из меня может и получится рассказчик!

Конечно, глаза Даян-Дулдурума сверкают гневом, а брови нахмурились, что довольно точно отражает его отношение к моему занятию. Но я убежден, что в глубине души мой дядя хранит почтение к писательскому делу и никому не даст его в обиду, так как считает почти равным искусству гравера.

Все помнят, как два года назад, в один из весенних дней, когда на альпийских лугах цвели рододендроны, к нам приехали три именитых наших писателя, и хозяином этой встречи стал именно Даян-Дулдурум, а гостями были Сулейман из Дибгаши, большой жизнелюб и певец родного края, Муса из Кахиба, написавший к тому времени свой первый роман, где недвусмысленно утверждается мысль, что всякий зубоскал получит по зубам, потому что зайцы существуют для того, чтобы за ними охотились, и хитроумный Бадави из Кая, книги которого «Девушка, разбившая кувшин» и «Осел на машине» знает у нас каждый.