Ожерелье для моей Серминаз - Ахмедхан Абу-Бакар

— Кому добрый, а кому нет, — обернулся он.

— Зачем ты так говоришь, добрый человек?

— Хе-хе, «добрый человек»! — передразнил он меня. — Ты же не знаешь, кто я такой.

— А кто же ты такой?

— Убийца!

— Хо-хо! — засмеялся я его шутке. — Этак и я могу сказать, что я тот самый черный волк, который детей из люлек крадет. Тоже мне, убийца!

— Да, я убийца! — сверкнул он на меня злым взглядом. — Не веришь — ступай своей дорогой.

Тут я понял, что он, кажется, не шутит. Я несколько раз оглядел его с головы до ног — я ведь ни разу в жизни не видел убийцу, человека, убившего другого не на войне, а в мирном ауле.

Ничего необыкновенного, впрочем, я в нем не заметил, кроме светлых глаз, полных отчаяния и горя. Нет, неужели действительно на моем пути встретился настоящий убийца?! Сам я даже несчастную курицу зарезать не могу, не говоря уже о баране или теленке.

Я даже задрожал, хотя, наверное, не от страха, а оттого, что промок до костей. Но человек этот притягивал меня, как змея притягивает лягушку, и я не мог отступить от него ни на шаг. Крайнее удивление и любопытство манили меня к этому парню, выглядевшему на пять-шесть лет старше меня.

— Ну что ты ко мне привязался? — спросил он, когда мы подошли к роднику у дороги.

Родник был накрыт серебристо-белым куполом, похожим на луковицу, — какой-то добрый человек поставил его в счастливый день на радость людям.

Спутник мой наклонился к желобу из коры орехового дерева и стал пить.

— Да я так... — пробормотал я.

— Как это «так»? Тебе что, идти некуда или тоже горе на дорогу выгнало? — обернулся он, утирая лицо тыльной стороной ладони.

— Нет, я, наоборот, с радостью в путь пустился. — И, желая задобрить его, я предложил укрыться под куполом и поесть со мной. Ведь радость у тебя на душе или горе, а без еды не обойтись.

— Скажи-ка! А я весь промок! — вдруг заметил этот человек. — Оказывается, дождь идет!

— Ну вот, зайдем под навес, переждем.

Он не отказался, видно, ему было все равно, идти куда или сидеть. Я достал узелок, в который красавица Зульфи положила мне съестное, и развязал его перед ним. Были там поджаренные бараньи мозги и несколько маленьких хлебцев.

Убийца молча сел на камень, взял хлебец, достал из внутреннего кармана телогрейки амузгинский нож с затвором — таким пользуются недобрые люди, — щелкнул, и выскочило лезвие. Он наложил этим ножом мозги на хлебец и стал есть. Я тоже закусывал с удовольствием, хотя в горячем виде мозги куда вкуснее.

Дождь все не переставал, но чувствовалось, что тучи выжимали из себя последние капли влаги и, облегченные, поднимались выше в небо, снова обретая снежно-белый цвет. Кое-где потолок туч прорвался, вниз скользнули лучи солнца, показалось высокое голубое небо. Стало светлее, громче доносился шум реки, протекавшей неподалеку меж огромных валунов и скал, среди которых росли одинокие деревья, будто изгнанные собратьями из густого дружного леса.

— Проясняется, — сказал я, чтобы только прервать молчание, и косо посмотрел на моего спутника. Казалось, после еды лицо его немного смягчилось — ведь, как известно, нравственные страдания усиливаются страданиями физическими, а заморит человек червячка — глядишь, и полегчало.

Осмелев, я снова обратился к нему:

— А все-таки мне не верится, чтоб такой парень, как ты, мог убить человека.

— Что там человека! Я троих убил. Понимаешь, троих, если не больше.

Опять наступило молчание, ибо я просто не находил, что сказать. Убить троих!.. Не очень-то это похоже на правду, хотя таким амузгинским ножом, как у него, никто никому еще добра не делал. Сами амузгинцы теперь не куют таких страшных клинков, они делают ножи для садовников, что куда полезнее. Но мой сотрапезник так привычно орудовал своим клинком, что, во-первых, это наводило на мрачные мысли, а во-вторых, бараньи мозги иссякали удивительно быстро.

— Тебе сколько лет? — спросил убийца. Видно, надоело ему испытывать мое терпение: он понимал, что я так же хочу услышать его историю, как он хочет ее рассказать.

— Двадцать, — сказал я.

— Двадцать... В эти годы я тоже был счастливым...

— А что же тебя сделало несчастным?

— Любовь, парень, проклятая любовь! — Сотрапезник мой помолчал, раздумывая, стоит ли рассказывать дальше. Но вот что-то щелкнуло в нем, как пружина в амузгинском ноже, и слова хлынули рекой, прорвавшей плотину: — Расскажу я тебе о своем горе, не хочу, чтоб кто-нибудь другой повторил мою ошибку и потом так страдал, как страдаю я.

Коротко перескажу, что он поведал. В горах говорят, что горе делает человека многословным. А спутник мой не был одарен талантом рассказчика, он перескакивал с одного на другое, повторялся, размахивал руками, хлопал меня по плечу, тыкал пальцем в грудь, мотал головой, сжимал кулаки, скрежетал зубами — в общем, впечатление производил устрашающее.

Был он из аула Цовкра, прославленного акробатами и канатоходцами, звали его Сугури. В двадцать лет влюбился Сугури в девушку по имени Чата, что значит «ласточка». Из слов его я понял, что она впрямь была легка как ласточка и очень красива. А лучшей танцовщицы не найти было во всей самодеятельности Страны гор. За талант или не за талант, но полюбил ее канатоходец Сугури, и полюбил так, как никто и никогда еще не любил на нашей с вами земле. Из любви к ней он отрекся и от друзей и от родных и вопреки им женился, вернее, как у нас говорят о тех, кто переходит в дом жены, вышел за Чату. Так они и жили с ее родителями, а те настолько в дочери души не чаяли, да и она в них, что Сугури даже ревновал. Но был у него и другой повод для ревности — ее танцы. Чата выступала в сельском клубе и изумляла своей грацией и пластичностью тела не только односельчан, но и приезжих. После успеха на конкурсе самодеятельности в городе Сугури решил перебраться с женой в другой аул — Кумух, надеясь, что там она бросит свои танцы. Но Кумух — культурный центр лакцев, и слава о прекрасной танцовщице мгновенно разлетелась по всем уголкам Страны гор.

Не выдержало сердце горского Отелло, лопнуло его терпение, пошли дома ссора за ссорой.

— Ты меня не любишь, — мрачно говорил Сугури.

— Нет, я люблю тебя, я тебя очень люблю.

— Но еще больше ты любишь танцы.

— А как же не любить мне свое искусство? Я приношу людям радость и радуюсь сама. Тебе ведь приятно, когда аплодируют твоему мастерству на канате?

— Я другое дело. Я муж, я горец, это моя работа. А ты только и мечтаешь об ансамбле «Лезгинка».

— Да, я мечтаю об этом...

— Вот я и говорю, что ты хочешь меня покинуть!

— Но мы вместе туда поступим!

— А я не хочу.

— Не хочешь — как хочешь. Но не сердись на меня, я люблю и тебя и танцы.

И пришло как-то в голову Сугури испытать, кого же больше любит Чата: его или танцы и ансамбль «Лезгинка»? Взял он свой конопляный канат, по которому ходил с балансиром на представлениях, привязал к потолочной балке посреди комнаты, сделал петлю, подставил табуретку — в общем, все приготовил, чтобы повеситься. Но расставаться с жизнью ему все же не хотелось, и он сделал второй узел для страховки.

Услышав шаги на лестнице, Сугури выбил табуретку и повис в петле. Вошла Чата. Невозможно описать, что было с нею при виде такой жестокой картины. Бедная женщина чуть не сошла с ума, она рыдала, рвала на себе волосы, проклинала себя и свои танцы...

Сугури продолжал свой рассказ со слезами на глазах, а у меня мороз по коже пробегал.

Она выбежала из комнаты в ту самую минуту, когда я уже поверил, что она любит меня больше всего на свете. Я готов был воскликнуть: «Чата, любимая моя, я жив, не мучься и не терзай себя, я жив!» Я хотел освободиться от каната и броситься за ней, но не тут-то было! Без опоры под ногами распустить узлы было не просто. А жена моя, я слышал, отчаянно рыдала на улице.

Хозяйка дома, где мы тогда жили, первой вбежала в комнату, где я висел. Избегая смотреть в мою сторону, она причитала: «Да откроются пред тобой пошире райские врата, бедный мученик! Из-за нас, женщин, все беды мужские! Я ведь так и знала, что все эти танцы добром не кончатся. Эх, Сугури, и угораздило же тебя в твои-то годы надожить на себя руки!» А сама направилась прямо к сундуку, где моя Чата хранила свое добро и платья для танцев, которые сама себе шила. «Пусть будет это милостыней для меня!» — сказала старуха и стала совать себе за пазуху и в шаровары то платья, то отрез, то украшения — в общем, все, что под руку попадало. Ну и слаба же она была на то, что плохо лежит! Недаром в ауле про нее говорили, что она из общей пекарни чужие чуреки крала, а однажды даже из мечети унесла коврик для намаза.

Но не мог же я позволить ей на моих глазах вытащить все добро Чаты! И я крикнул из петли: «А ну, клади все на место!»

Это были для меня роковые слова, а для нее тем более. Вскрикнув, она упала замертво, будто молнией сраженная. Позже врачи установили, что смерть наступила от разрыва сердца. Но разрыв разрывом, а убил-то я ее! Вернее, мои слова. И тут же меня исключили из комсомола, судили и приговорили к исправительно-трудовой колонии.