Под чужим небом - Василий Стенькин

— Ты не торопись, — предупредил генерал. — Неделю будешь возле меня, успеешь. Перво-наперво доложи о том, что случилось с Епанчиным и Цэвэном.

Этот вопрос Семенова встревожил Тарова.

Ермак Дионисович повторил рассказ о встречах с Мыльниковым, Размахниным, Епанчиным и Цэвэном. Говорил он взволнованно, не упускал даже самых малых подробностей. Семенов слушал внимательно, не перебивал.

— Рановато они выказались, — сказал с гневом и сожалением Таров. — А ведь я предупреждал об осторожности.

— Судить легче, Ермак Дионисович. А если признаться честно, то и сейчас, по прошествии десяти лет, я не могу найти правильного ответа. Поспешили — поплатились своими жизнями. Но и дальше тянуть, очевидно, нельзя было: крестьяне окончательно отвернулись бы...

— Можно было повременить, ваше превосходительство. Год-два.

— И чего бы дождались?

— В тридцать третьем случилась засуха по всей России, вводились карточки на хлеб. Большое недовольство было в народе. Гудела не только деревня, но и город.

— Кто же мог предвидеть это? Была пора, так не было ума, а пора ушла, кума с умом пришла... Так что ли, капитан?

— Я предупреждал, — повторил Таров и облегченно вздохнул: он понял, что генерал не подозревает и не укоряет его.

— Ладно, давай употребим по рюмке смирновской, чтобы на душе не свербило.

— Сто лет не пил такую. Откройте секрет, ваше превосходительство, где продают?

— Были бы деньги — здесь можно все достать, хоть черта с рогами.

— Однако, и шорта можно хушать, был бы жирным, — произнес Таров с бурятским акцентом слова старого анекдота.

Семенов хохотал до слез.

— Давно не слышал родного наречия. Аж под ложечкой защекотало, — сказал он, утирая платком глаза и губы.

После чая вышли в сад и уселись в тростниковые шезлонги, под высоким кустом сакуры[9].

На вскопанной земле между деревьями хлопотал скворец. Он часто поднимал голову и опасливо поглядывал на людей.

— Как сейчас относятся в России к тем, кто служил в белой армии? — спросил генерал. Он плюнул на сигарету и швырнул ее в траву. Скворец вспорхнул.

— Как вам сказать? Пожалуй, отношение становится более терпимым. Я встречал офицеров, которые занимают солидные должности в советских учреждениях. В печати же по-прежнему клеймят и почем зря костерят Врангеля, Юденича, Деникина, Колчака и Семенова, конечно.

— Всех под одну гребенку?

Таров пересказал содержание романа «Семейщина» Ильи Чернева, назвал появившиеся в последние годы публицистические книги, в которых показываются кровавые дела Семенова и его войска.

— Ну и что, верят?

— Чужая душа — потемки, — уклончиво ответил Ермак Дионисович. — Читают...

Они подолгу разговаривали каждый день. Семенов не торопился с расспросами. Он, должно быть, полагал, что непринужденная беседа полнее раскрывает истину, чем полуофициальные ответы на вопросы. Чаще все-таки возвращался к выяснению условий жизни в колхозах. Сам выходец из казачьей станицы, Семенов главную ставку в своих планах делал на крестьянство.

Неприязни к японцам прямо он не высказывал, но по отдельным репликам можно было понять, что между атаманом и его шефами есть какие-то трения. Таров решил при случае использовать его для того, чтобы объяснить свою службу в ЯВМ, которой Семенов, кажется, был не очень доволен.

На четвертый или пятый день пребывания Тарова в Дайрене Семенов, наконец, открыл свою сокровенную идею. Они сидели в беседке на берегу моря. Щедро палило южное солнце. Легкая рябь искрилась солнечными бликами.

— Я хочу предложить свою помощь Советам в разгроме фашизма, — проговорил Семенов. Он не отвел взгляда от рыбацких лодок, но в тоне, каким были сказаны эти слова, чувствовались фальшь и хитрость.

— Не понимаю, ваше превосходительство, — сказал Таров, прикидываясь простачком.

— Я могу послать войска: тысяч триста сабель и штыков.

— Триста тысяч!?

— Поскребем по сусекам — наберем. В Китае, Японии, Корее — по всей земле.

— Это что же, троянский конь?

— Ишь ты, какой догадливый! Хотя бы и так. Чешских легионеров было тридцать тысяч, а они контролировали всю Сибирь и весь Дальний Восток. А мы двинем триста тысяч, на месте обрастем, как снежный ком... Как думаешь, студент?

— Не поверят, однако, не примут.

— Попытка не пытка. Не примут, шум подымем: большевики преградили путь русскому войску, горящему желанием бить фашистов. Полагаю, акции наши повысятся...

— Перед кем?

— Перед общественным мнением, в кругах эмиграции.

— А что скажут наши друзья японцы?

— От них у меня нет секретов.

Семенов скрыл от Тарова, что такое использование белых войск являлось составной частью плана «Кон-Току-Эн», — «Особые маневры Квантунской армии» — планы нападения на Советский Союз, разработанного японским генеральным штабом в середине сорок первого года с его участием.

В течение дня Семенов много раз возвращался к этому разговору. Он размышлял вслух о том, как растянуть войска на тысячи километров: как они по его сигналу захватят власть на местах, проведут мобилизацию...

— На востоке выступит Япония. Образуется второй фронт. Советы не выдержат, и большевистская империя рухнет... — говорил атаман, потирая от удовольствия руки.

Таров слушал и удивлялся. «Должно быть, ненависть и мстительные желания затмили рассудок генерала, — думал он, — лишили восприятия реальных возможностей».

— Ну, как идея, студент? — спросил Семенов, протягивая сигареты.

— Идея гениальная, ваше превосходительство. Да поможет нам бог...

В день отъезда Таьова генерал был особенно предупредителен: не отпускал от себя ни на шаг, распорядился о деньгах и продуктах на дорогу, угощал водкой.

— Спасибо, капитан. Ты меня свозил на родину. Не льстишь, не лебезишь — это хорошо. Возвращайся ко мне на службу, а? — говорил он, заглядывая в глаза Тарову.

— Благодарю за отеческую ласку, ваше превосходительство. Я и сам думал об этом, хотел попроситься. Потом, пораскинув скудным умишком, решил: в ЯВМ тоже полезно иметь вам свои глаза и уши...

— Однако верно. Ох, и хитер же ты!

— Вот должность у меня не очень подходящая, — Таров ткнул указательным пальцем в унтер-офицерский погон. — Да стеллажи белый свет застят...

— Я поговорю с генералом Янагитой. Не гоже капитану русской армии ходить при лычках.

Семенов тепло попрощался с Таровым, поручил Прокопию проводить гостя на вокзал и не возвращаться, пока не отойдет поезд.

— Это же прелесть! О такой встрече можно было только мечтать. Что? Ты не согласен? — восторгался Казаринов, выслушав доклад Тарова о поездке в Дайрен. Михаил Иванович был в хорошем настроении. Задорно смеялся. Его лицо, освещенное мягким светом оранжевого абажура, казалось помолодевшим. — Значит, атаман решил ввести троянского коня? Неплохо задумано, но рассчитано на дураков... Триста тысяч сабель и штыков! Брешет генерал: не наберет столько. Как ты считаешь, Ермак Дионисович, наберет или нет?

— Надеется.

— Дьявол с ним, пускай надеется. Предложение служить у него заманчиво, конечно, но ты правильно сделал, что отказался: твое место в ЯВМ. Если бы Семенов, как обещал, замолвил о тебе словечко перед генералом Янагитой — это было бы здорово...

— Я думаю о том, как оплачу вексель, выданный атаману. Глаза должны видеть, а уши — слышать.

— Об этом не печалься. День будет — бог пищу даст. Найдем что-нибудь.

Потом Таров рассказал Казаринову о лагере Хогоин.

— Смотрите, Михаил Иванович, что получается. Люди, попавшие в Хогоин, подвергаются «токуй ацукаи». Оттуда никто не возвращается. Стало быть, «особые отправки» — это условное название какой-то операции. Причем, в лагерь направляют людей, которые по словам поручика Юкавы, совершили преступления против Японии, но судить их нельзя. Далее, они исчезают бесследно. Можно допустить мысль, что их просто уничтожают. Однако такое предположение мне кажется маловероятным.

— Да, где-то, несомненно, собака зарыта. Что можно сделать?

— Поручик Юкава и старший унтер-офицер Кимура — две ниточки. Но поручик признался: он ничего не знает точно и лишь подозревает что-то страшное...

— Займись Кимурой, пока стеллажи твои не отодвинуты.

Задача эта оказалась не трудной, потому что после первой встречи Кимура сам потянулся к Тарову. Он нередко заходил покурить и потолковать о жизни. Нет, Кимура не плакался, не жаловался на жизнь. Японцы вообще не любят выносить на люди свои печали и заботы. Кимура по крестьянской доброте своей хотел удовлетворить любознательность хорошего человека, каким он считал Тарова, и послушать его умные рассказы.

Ермак Дионисович отвечал взаимностью. Он разъяснял старшему унтер-офицеру смысл Октябрьской революции; рассказывал о жизни колхозников, о том, как советское государство заботится о человеке.