Карантин - Сергей Малицкий

– То есть этот язык не ливский, но и не искусственный? – спросил Павел.

– Точно ответить на этот вопрос нельзя, – вздохнул Григорий Иванович.

– Подождите, – опять вмешался Дмитрий Викторович. – Понимаете, мы все же сможем определить группу, языковую семью. В каждом языке существует основа, базовые слова, которые меняются медленно, которые схожи в родственных языках. К примеру: вода, земля, огонь, мать, отец, ну и так далее.

Павел четко произнес несколько слов.

– Что вы сказали? – не понял Григорий Иванович.

– Вода, земля, огонь, мать, отец, – объяснил Павел. – Вот другие слова: дом, лес, небо, солнце, ветер, дождь, река, море, горы.

В трубке повисло молчание. Наконец послышался голос Дмитрия Викторовича:

– Сожалею, Павел, но мы не можем помочь вам так сразу. Если вы подъедете в Большой Кисловский переулок, это на Воздвиженке…

– Мы не знаем ни одного языка, схожего с этим, – добавил Григорий Иванович. – Конечно, это не значит, что вас мистифицировали, но…

– Извините. – Павел нажал отбой, выключил телефон и швырнул его в термос.

Он ушел с кольцевой на Волгоградку в сторону области, остановился у супермаркета, позвонил Жоре. Тот ответил сразу, хотя тон его был скучающим и недобрым одновременно.

– Еще жив? Поздравляю. Я уж думал… А ты становишься моей главной работой. И не по моей воле, а в силу обстоятельств. Слишком много интересного. Взрыв, который не оставляет никаких следов взрывчатых веществ. Странные смерти – подумать только, такое чувство, что люди пережили барометрический удар. Да еще такой силы, что умерли мгновенно. А ты, судя по всему, невредим? Ничего рассказать не хочешь? Кстати, я тут съездил на вскрытие Константина Малышева, знаешь, кое-какие сомнения и вправду появились. Ты парень, конечно, крепкий, но для таких операций требуется кто-то поздоровее тебя. Да и у Губарева, по первым прикидкам, действовал еще тот здоровяк. Одному пареньку весом в сто двадцать килограммов шею переломили, перед тем как его разделать. Думаю, что тесаком орудовал не ты.

– Спасибо, даже отпустило немного, – заметил Павел. – Это облегчит мою участь?

– Вряд ли, – жестко сказал Жора. – О чем еще молчишь? Чего я не знаю?

– После, Жора, – проговорил Павел. – Может быть, завтра. Пока самое важное – Томка.

– Хорошая оговорка – «пока», – хмыкнул Жора. – Зачем звонил?

– Мне не хватает информации о прошлом Томки, – объяснил Павел, вновь выруливая на дорогу.

– Ну ты хватился, парень, – протянул Жора. – До свадьбы надо было справки наводить. Ну да ладно. Я пока не закончил, но кое-что уже сказать могу. Кстати, интересная девчонка – твоя Томка! Ты, к примеру, знаешь, что она не окончила школу? Да, да. Бросила ее после пятого класса. В девяносто седьмом, в возрасте двенадцати лет. Отец мотался по всей стране, так и выходит, что забрал документы в одной школе, а до другой не доехал. Нет, сам-то он никуда не пропадал, а о твоей жене на некоторый период времени у нас нет никаких известий. Ровно до того самого дня, как она пришла устраиваться к Косте в фитнес-центр. Это ж сколько выходит? Бог мой, десять лет! Кстати, хороший парень был Костя, помню, как-то твой напарник Дюков притаскивал его к нам на шашлыки. Дюков-то твой умнее тебя – залег прочно. Растворился, можно сказать.

– Ничего, – пробурчал Павел, уходя с трассы на Дзержинск. – Я тоже попадаться не собираюсь пока. Значит, десять лет Томка пропадала неизвестно где? Как же ты тогда ей загранпаспорт делал?

– Так и делал, – хмыкнул Жора. – Есть разные пути. Да и обычный паспорт у нее был. Ты уж у папеньки ее при случае спроси – как он умудрился ей обычный паспорт выписать?

– Спрошу, – пообещал Павел. – Кто ее мать?

– Тут вообще караул, – зашелестел бумагами Жора. – Она, правда, умерла, когда твоя Томка еще пешком под стол ходила, но тот еще персонаж. Какая-то исчезающая народность, ливка. Из-под Риги. Вероисповедание – лютеранское…

– Пока, Жора. – Павел нажал отбой, выкрутил руль на светофоре, нырнул под мост и вернулся на трассу.

19

Томка уходила от разговора о своем прошлом, и он не настаивал на ее откровенности. С одной стороны, его занимало настоящее, с другой – он чувствовал какое-то напряжение внутри ее и не хотел причинить боль. Боялся потревожить что-то потаенное, запретное, то, что она пытается забыть. Отчасти его ощущения подтвердили и две встречи с тестем. Виктор Антонович был единственным свидетелем прошлого Томки, и Павлу казалось, что ничего хорошего засвидетельствовать он не может. Одно время Павел даже думал, что отец когда-то оскорбил дочь, если не предположить чего-то еще более страшного, или был виновен в смерти ее матери, но потом эти мысли отбросил. Томку было не так просто оскорбить. Она легко загоралась, выплескивала на собственные щеки мгновенные эмоции, но внутри у нее чувствовался такой крепкий стержень, что порой Павел думал, что не он назначен опорой прекрасному созданию, а она сама была способна поддержать его в трудную минуту. Нет, сколь бы ни был грозен майор, дочка его стоила. К тому же она ни одного мгновения не показывала не только прошлой надломленности, но даже и минувшей обиды. Скорее, она испытывала тревогу за отца, досаду из-за его необщительности, и если и стыдилась чего-то в прошлом, то уж точно никак не привязывала этот стыд к майору.

Но ясно было еще одно. Внутри ее или в ее прошлом существовал не только стальной стержень, но и какая-то пустота или томительная неопределенность. И она пыталась ее заполнить и упорядочить. Не потому ли цеплялась за любую деталь из прошлого Павла, листала его единственный альбом с пожелтевшими карточками, рассматривала книжки, оставшиеся от его прежней жизни? Какие-то романы на революционные темы, подшивки журналов, которые Павел сначала привез из деревни в город, а потом и в Москву и выбросить которые у Павла не поднималась рука.

Еще она любила его слушать. Обычно неразговорчивый, немногословный, он однажды поймал себя на мысли, что стал болтлив. Или просто она умела слушать так, что вынуждала его говорить, говорить, говорить?

Она ложилась рядом, подпирала подбородок ладонями и внимательно слушала. Нет, начиналось все каким-то пустяковым вопросом – например, откуда Павел знает стольких художников? Павел, конечно, отнекивался, говорил, что никаких художников он не знает, а его кажущаяся осведомленность в живописи объясняется просто. Бабушка выписывала журналы «Огонек», вырывала из них вкладки с картинами и наклеивала на стены деревенского дома вместо обоев. Маленький Павлик рассматривал работы Тициана, Делакруа, Рембрандта, других авторов и запоминал их против своей воли. Зато уж когда, незадолго до собственной смерти, она затеяла ремонт, то «Огоньки» полностью пошли в дело. Бабушка оббивала слегка подтесанные топором стены картоном, а Павлик разводил клейстер и обклеивал картон страницами из журналов, чтобы затем покрыть все это черно-белое буйство дешевыми обоями. Но работа шла медленно, потому что он все время срывался в чтение, а когда уж ухватил взглядом кусочек биографии Чарли Чаплина, так облазил все стены в поисках начала и продолжения истории, кое-какие страницы даже размачивал и отдирал от стены, чтобы прочитать то, что было на обороте.

– Чем тебя так зацепила биография смешного человечка с усиками и в котелке? – спрашивала Томка.

– Понимаешь… – Павел морщил лоб. – Не знаю. Точнее, знаю, что я думаю об этом сейчас, но думал ли я то же самое тогда? Сейчас мне кажется, что меня просто занимало осуществление человека. Непростое, но интересное, захватывающее и успешное. Знаешь, в библиотеке, у нас в деревне, кстати, неплохая библиотека была, прочитал в первую очередь книжки из серии ЖЗЛ.

– И кого же ты выбрал кумиром? – сдвигала брови Томка.

– Кумиром? – не понимал Павел. – Зачем? Вот уж никогда не собирался выбирать кого бы то ни было кумиром. Все было скорее не так. Мне не требовался конкретный кумир, но был нужен такой… общий. Абстрактный. Силуэт. Тот человек, которым я хотел стать.

– И что же это был за человек? – загорались Томкины глаза.

– Ну как тебе сказать… – Павел хмурился. – Высокий, красивый, сильный, умный. Ты оглядись-ка по сторонам, оглядись. Он тут, неподалеку.

Томка закатывалась от смеха, а Павел ловил ее ладонь и продолжал говорить:

– Глупо, наверное, но детство наполнено пафосом. Только детский пафос – он честный. И мысли были честными. О необходимости пахать и о том, что даже тяжкий труд не гарантирует успеха. О воле случая. И о его бессилии. О потерях и приобретениях. О себе, наверное. О рождении и смерти.

– О рождении, наверное, в первую очередь? – подмигивала Томка.

– Несомненно, – соглашался Павел. – Хотя смерть, в отличие от рождения, не только интересна, но еще и страшна. Впрочем, маленький человек не может долго думать о смерти. Поэтому он думал о разном, а разобраться в наиболее сложном помогал дядя Федор. Часто думаю о нем. Вот ведь просто жил рядом, работал, никогда ни за что не ругал, просто разговаривал со мной. Ненавязчиво так, но так… весомо.