Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина

– Нет, – мрачно качает головой Августа, – это будет его забота.

– Ну, не знаю… – крутит головой поэт Добролюбов, – что я там забыл…

– Додик, ради меня. Что от тебя требуется? Сущие пустяки… Посидишь, попьешь чаю… Мы торт купили.

– Мне нельзя сладкого. У меня тенденция к ожирению.

– Это диетический торт. Ей тоже нельзя. И вообще – ну что ты капризничаешь? Культурная женщина, приятно пообщаться. Посидишь, поговоришь и пойдешь.

– Женщина? Мумия это ожившая, а не женщина. Можно подумать, я ее не знаю…

– Ты и Лохвицкую знал. И весьма коротко. А результат?

– Не надо про Лохвицкую. Больше не надо.

– Ну вот видишь. Тебе нужна перемена обстановки. Развеяться, пообщаться, расширить круг знакомств…

Поэт Добролюбов упирается, но судьба в лице Ленки неумолимо подталкивает его к старому дому с балкончиками на углу Маразлиевской. Еще один неумолимый рок, на этот раз в лице Августы, тащится сзади, перекрывая дорогу к отступлению.

– У нее знаешь какая библиотека? Великолепная библиотека, еще ее дед собирал…

– Там что, берестяные грамоты?

– Додик, постыдился бы… ей же не двести лет!

– Это ты постыдилась бы! Сижу себе спокойно в «Зосе», кофе пью, прихожу в себя после нервного потрясения, и вдруг – здрасьте пожалуйста! – ты меня хватаешь и тащишь к какой-то сомнительной особе!

– Это она-то сомнительная особа?! Чистейшей души человек! Ну вот и пришли, слава тебе господи.

– Но я…

– Додик, всего на минутку!

Они поднимаются по пропахшей кошками парадной лестнице мимо таблички «Трусить в парадной воспрещается». Цветные лоскутки солнца пляшут в витражном окне, и поэт Добролюбов на миг расцвечивается всеми красками утраченных радужных надежд.

– Звони, – говорит Ленка Августе.

– Сама звони. Ты все это затеяла, ты и звони.

– Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь кто. В любом случае отступать уже поздно.

Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка: «Г. Мулярчик. Четыре раза».

За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчетливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом.

– Нет! – Ленка заступает ему дорогу.

– Я что-то слышу, – замечает Августа.

Генриетта широко распахивает дверь, ее силуэт колеблется во мраке.

– Проходите, – низким трепетным голосом говорит она, – проходите. Прошу…

Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещенную свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжелый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается.

На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с темными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка.

– Вот, – говорит Ленка, – вот тортик, Генриетта Давыдовна.

Коробку с тортом она держит перед собой, как щит.

– Ах, какая прелесть, – говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова.

– Enchante, – галантно произносит Добролюбов.

Августа издает какой-то неопределенный звук.

– Присаживайтесь, – воркует Генриетта, – присаживайтесь, я сейчас…

Она, игриво взмахнув подолом, уносится на кухню.

– За чаем пошла, – почему-то объясняет Ленка.

– Как можно пить из этих чашек! – стонет Августа. – Ты посмотри! Там же на дне культурный слой!

– А тут очень мило, – снисходительно замечает Добролюбов.

– Тут хороший обмен с космосом, – машинально поясняет Ленка.

– Да, – кивает Добролюбов, – отличная энергетика… Давно уж я так…

– Вот видишь, Додик, а ты упирался… А библиотека? Ты только погляди…

В мрачных шкафах, чьи стеклянные дверцы задернуты изнутри зелеными занавесками, громоздятся корешки книг. Ленка дергает на себя ближайшую дверцу.

– Заперто… – бормочет она.

Она делает еще несколько попыток, и наконец один из шкафов со скрипом распахивается.

– «История российского балета», – читает она вслух, – «Энциклопедия моды»; «Четки» Ахматовой – между прочим, Додик, первоиздание… я надела узкую юбку, чтоб казаться еще стройней… «Как избавиться от целлюлита»… ну правильно. «Раздельное питание», «Ева всегда молода», «Камасутра»…

– Ага, вот эту открой, – говорит Августа, заглядывая из-за Ленкиного плеча.

– «При выборе невесты отвергай ту, которая сморкается, плачет или с громким хохотом выбегает за дверь», – Ленка недоуменно пожимает плечами, – это что-то не то. «И еще ту, в имени которой есть буква „эль“». У тебя есть в имени буква «эль», Августа?

– Дальше, дальше посмотри…

Входит Генриетта, ухватив обеими руками мрачный пожилой чайник с горбатым семитским носом.

– Чайку, – нежно говорит она.

– Да, – кивает Добролюбов, – да, пожалуйста.

Он рассеянно поправляет локон и не сводит глаз с Генриетты.

– Варенья? – шепчет Генриетта. – Положить варенья?

– О да…

– Я не могу кормить свой организм вот этим, – бормочет Августа, – он протестует.

– Мы сейчас уходим… Додик!

Додик машинально глотает варенье, не отводя взгляда от Генриетты, и ее лицо заливает нежный оттенок флердоранжа.

– Уходите.

Генриетта поворачивает голову к Ленке, кожа на шее у нее натягивается… Она делает резкий выпад корпусом, точно хочет столкнуть Ленку со стула.

Ленка с грохотом выбирается из-за стола.

– Генриетта Давыдовна, – говорит она, – так мы…

Генриетта тоже вскакивает и медленно надвигается на Ленку, вытесняя ее во тьму коридора.

Августа следует за ними, поминутно оглядываясь.

Поэт Добролюбов режет торт.

– Все… – Генриетта дрожащей рукой откидывает цепочку засова, – прошу!

– Генриетта Давыдовна, – Ленка всем телом наваливается на дверь, не давая ей распахнуться, – вы же обещали…

– Дорогая, – доносится из комнаты голос поэта Добролюбова, – ты скоро?

– Что я обещала?

– Боря… Гершензон…

– Потом…

– Нет, – говорит Ленка, и в голосе ее звучит металл, – сейчас. Иначе я не сойду с этого места.

– Пусенька, – доносится из комнаты тоскующий зов поэта Добролюбова.

– Ладно! – говорит Генриетта. – Ладно.

Она подскакивает к черному эбонитовому телефону, водруженному тут же, в коридоре, на тумбочку, напоминающую надгробье, и, заслонившись от Ленки всем телом, набирает номер.

В ватной тишине коридора отчетливо слышны три гудка.

– Все, – говорит Генриетта, – можете идти.

– Душа моя, ты скоро?

– Но вы же ничего не сказали! – кричит Ленка.

– Я сказала все, что надо. Он вам откроет. Он вас примет.

Ленка, обреченно вздыхая, высвобождает дверь. Сзади на нее напирает Августа, на которую, в свою очередь, напирает, скрипя суставами, Генриетта Мулярчик. Туманное зеркало над телефоном на миг отражает череду коридоров, и там, из глубины, выплывает мерцающая фигура – юная красавица с лицом нежным и светящимся изнутри, точно китайская фарфоровая чашка, со спиной, стройной, точно буква «алеф», волосы ее как туман, глаза – как осенняя вода…

Они выскакивают из подъезда. Ленка жадно хватает ртом сырой воздух.

– Она его опоила, – наконец говорит Августа.

– Чем?

– Приворотным зельем.

– Брось, он ни глотка не успел сделать.

– Ну тогда обкадила этой штукой. Торчала там посреди стола, как этот… Тайное восточное средство…

– Нет, – говорит Ленка, – не в этом дело… Все дело в том зеркале. Ты видела?

– Кое-что мне показалось.

Августа трет ладонями виски.

– Во-во…

– Неужели, – наконец произносит Августа, – там была она? В молодости?

– Не думаю, – рассудительно отвечает Ленка, – в молодости она была точь-в-точь как сейчас, только моложе… Ты знаешь, – она качает головой, – скорее всего, именно такой ее и увидел поэт Добролюбов. Вот так он ее и увидел…

– Это же нечестно!

– Трудно поступить нечестно по отношению к поэту Добролюбову. А потом… какая разница – объективная реальность или субъективная реальность?

– Ну, знаешь… Это уже шизофрения.

– Нет, – говорит Ленка, – всего лишь метафизика.