Принц и пилигрим - Мэри Стюарт

— Но я знаю богов. Я говорю с ними. Я живу ими. Они не ждут, чтобы мы перестали действовать только потому, что в действии провидим опасность. Боги всегда прячут угрозы за улыбками, а за каждой тучей таится благодать. Возможно, мы и слышим слова их, да только кто их поймет доподлинно?

— Но Мордред…

— Мерлин, да и король тоже, предпочли бы, чтобы Мордред умер при рождении. Но через него уже пришло немало добра. Даже сейчас, если убедить их переговорить друг с другом, королевство еще можно спасти. Я не стану сидеть сложа руки, покорно примирившись с приговором богов. Я еду в Яблоневый сад.

— Зачем?

— Скажу Артуру, что предательства здесь нет, есть лишь честолюбие и горячность. И то и другое сам он в избытке выказывал в юности. Король меня послушает, король мне поверит. Они должны переговорить, или промеж себя они разорвут нашу Британию надвое и в брешь хлынут недруги. А кто на сей раз возродит страну?

В королевский дворец Каэрлеона прибыл гонец с письмом для Гвиневеры. Она знала посланца, тот не раз доставлял послания от нее к Мордреду и обратно.

Королева повертела письмо в руках, увидела печать — и побледнела как полотно.

— Это не печать регента. Это оттиск королевского кольца, того, что он носил на руке. Значит, его таки отыскали? Мой господин и вправду мертв?

Гонец, по-прежнему преклоняя колено, подхватил свиток, выпавший из рук королевы, и только тогда встал на ноги и отступил назад, изумленно глядя перед собой.

— Что вы, госпожа, нет. Король жив и в добром здравии. Так, значит, вести до вас не доходили? Прискорбные тут дела творятся, леди, и все обстоит не лучшим образом. Но король благополучно вернулся в Британию.

— Он жив? Артур жив? Но тогда письмо… подай мне письмо! Оно от самого короля?

— Ну конечно, госпожа!

Гонец снова вложил свиток в руку королевы. Щеки ее порозовели, но пальцы, которыми она пыталась сломать печать, дрожали. В лице ее отразилась целая буря чувств: точно тени, скользящие по текучей воде. В противоположном конце залы фрейлины королевы, сбившись в стайку, перешептывались и взволнованно наблюдали за происходящим. Повинуясь жесту старшей из них, гонец неслышно вышел за дверь. Дамы, жадные до новостей, шурша юбками, устремились вслед за ним.

Королева даже не заметила их ухода. Она погрузилась в чтение.

Вернувшись, старшая фрейлина обнаружила, что королева одна и, со всей очевидностью, в глубоком горе.

— Как, госпожа, вы плачете? Тогда как верховный король жив?

— Я погибла, — только и смогла выговорить Гвиневера — Я погибла. Они пошли войной друг на друга, и при любом исходе я погибла.

Спустя какое-то время она поднялась на ноги.

— Мне нельзя здесь оставаться. Я должна вернуться.

— В Камелот, госпожа? Но там войска.

— Нет, не в Камелот. В Эймсбери. С собой я возьму только тех, кто захочет; прочим ехать незачем. Там мне ничего не понадобится. Скажи им от меня, пожалуйста. И помоги мне собраться. Я отправляюсь сейчас же. Да, сейчас же, нынче же вечером.

Гонец от Мордреда, прибывший с утра пораньше — когда телеги ярмарочных торговцев с грохотом катили по мосту через Иску, — обнаружил, что во дворце царит суматоха, а королева уехала.

Глава 10

День выдался ясный, последний дар лета. На рассвете герольды обоих воинств сопроводили полководцев к месту долгожданных переговоров.

В ту ночь Мордреду так и не удалось заснуть. До самого утра он лежал, не смыкая глаз, и думал, думал. Что сказать. Как сказать. Какие слова подобрать, звучащие достаточно открыто и прямо, чтобы избежать неправильных истолкований, но не настолько резко, чтобы вызвать враждебность. Как объяснить человеку настолько усталому, и недоверчивому, и снедаемому горем, как стареющий король, его, Мордреда, собственную двойственность: радость власти — власти, что может быть и была исполнена непоколебимой верности, но никогда уже не вернется к подчиненной роли. (Может быть, соправители? Короли Севера и Юга? Согласится ли Артур хотя бы допустить такую мысль?) Завтра за столом перемирия он и отец впервые встретятся как вожди и полководцы, на равных, а не так, как прежде — король и регент. Причем вожди очень разные. Мордред знал: когда придет его время, он станет не копией отца, но совсем иным королем. Артур принадлежал своему поколению; мысли и честолюбивые мечты его сына от рождения направлены в иное русло. Даже если бы не разница в воспитании, все сложилось бы именно так и не иначе. Мордред был движим иными крайностями, нежели

Артур, однако каждый отдавал своему призванию себя всего, без остатка. Молодой человек понятия не имел, удастся ли убедить стареющего короля принять новый уклад, прозреваемый Мордредом, — уклад, воплощенный (пусть в итоге и позорно) в определении «молодые кельты», — не сочтя таковой за измену. А ведь еще есть и королева. Вот об этом он никогда не сможет заговорить вслух. «Даже если бы ты погиб, пока жив Бедуир, какие у меня виды?»

Мордред застонал, перевернулся на другой бок, закусил губу: еще не хватало, чтобы часовые услышали. Когда воинства в преддверии битвы, в чем только не усмотрят предзнаменование!

Он — вождь, и он об этом знал. Даже теперь, когда штандарт верховного короля реет над станом у озера, люди Мордреда преданны ему безоглядно. А вместе с ними, за холмом, встали лагерем саксы. Даже теперь они с Кердиком, возможно, смогли бы заключить выгодный союз, «мировую землепашцев», так пошутил когда-то Мордред, а старик сакс расхохотался… Но между Кердиком и Артуром такой договор невозможен, ни теперь, ни впредь… Опасная почва, опасные речи. Даже думать об этом сейчас — сущее безрассудство. Неужто он даже в эти страшные мгновения прикидывает, что окажется лучшим королем, нежели Артур? Иным — да. Может, и лучшим для своего времени — для будущих времен, уж во всяком случае? Да это уже не безрассудство — хуже! Мордред снова перевернулся на другой бок, ища на подушке местечка попрохладнее, пытаясь вернуться к образу мыслей Артурова сына — почтительного, восхищенного, готового покорствовать и повиноваться.

Где-то закукарекал петух. От изломанной кромки сна он видел, как куры со всех ног бегут по жесткой траве к галечному берегу. Сула горстями рассыпала еду. Над головой с воплями носились чайки, одна-две, расхрабрившись, попытались урвать себе долю. Сула со смехом замахала рукой, отгоняя птиц.

Пронзительно, точно чаячий крик, труба возвестила приход дня переговоров.