Кроме Стоунхенджа - Джеральд Хокинс

Поблизости располагались еще и другие ямы, выкопанные аккуратно и целенаправленно. Каждая уходила в мягкую желтую подпочву ровно на 0,3 м. Они казались свежевырытыми, но в этой не знающей возраста пустыне такое впечатление еще ничего не означало. Просто кто-то копал тут до нас, разыскивая сокровища.

Еще дальше мы наткнулись на покинутую стоянку уакеро. Видимо, он прятался от солнца под самодельным тентом; мы нашли четыре ямки от жердей. Тут же валялся примитивный, но тем не менее довольно дорогой из-за своей древности сосуд для воды и ярко окрашенные керамические черепки. Судя по тому, что уакеро бросил их здесь, он отыскал что-то гораздо более ценное. Но что? И когда? Обрывок газеты в его мусорной яме был датирован 1948 годом; с тех пор прошло уже двадцать лет.

Мы направились к холмам, туда, где плато примыкает к Андам. Большой прямоугольник продолжался языком, сужавшимся в линию, и мы пошли вдоль этой линии. Она вела вверх по склону, ни на йоту не отклоняясь от первоначального направления, и обрывалась у небольшой, ничем не примечательной возвышенности. Мы продолжали подниматься, чтобы обозреть общую картину линий сверху. Шли мы пешком, потому что вьючный мул этого подъема не одолел бы. Мы с трудом взбирались по круче. Между острыми камнями и щебнем виднелись разводы песка там, где раз в сто лет сбегала дождевая вода. Один из наших спутников упал, двое других решили дальше не лезть.

– Э-эй, а это что? – на сей раз мурашки пробежали по спине моего коллеги. Он тыкал пальцем в отпечаток шины. Никаких сомнений. На песке между рыжими валунами виднелся ясный, отчетливый след шины. Мы, как и полагается ученым, принялись строить гипотезы. Мотоцикл? Отпадает – при такой-то крутизне! Сверху скатили старую покрышку? Мало вероятно, чтобы она докатилась от вершины сюда. Индеец в тапочках с подошвами из покрышки спускался тут, прыгая с камня на камень, как серна? За неимением лучшей гипотезы мы остановились на этой и полезли дальше.

Вершина, как и склоны, представляла собой скошенную россыпь ржаво-бурых камней, растрескавшихся из-за перепадов температуры. Внизу простиралась плоская пустыня без всяких ориентиров и примет, и только прямоугольник выделялся очень четко, потому что он был велик и повернут в сторону горы.

Нет. Кем бы ни были творцы этих линий, они не созерцали начертанные ими картины с вершины горы! Жаркий воздух был тут сухим и душным. Огромное солнце нещадно палило вершину. Я поджаривался, как сочный бифштекс. Я стоял на плоском камне, а кругом царило безмолвие, голубое сверху, рыжее внизу. Кто, если не считать гипотетического индейца в резиновых тапочках, стоял тут до нас на протяжении неисчислимых веков? Склон обрывался к пустыне круто, почти отвесно, угрожающе.

Черт! Камень подо мной качнулся и заскользил словно сани. Я упал и больно ушиб бедро. Мой вопль огласил пустыню вокруг и без единого отголоска затерялся в горячем мареве.

Слишком поздно я осознал опасность своего положения. У меня с собой не было ни воды, ни припасов – только фотоаппарат, блокнот и карандаш. Фотоаппарат разбился, блокнот отлетел по камням куда-то в сторону и вниз. Если нога сломана, сколько времени я смогу выдержать в этом пекле? Сумеют ли мои спутники, такие же неопытные, как и я, снести меня по этой лунной осыпи в наш лагерь? Снести? Но ведь тут нет ни единого деревца, чтобы соорудить лубок, не говоря уж о носилках. Мы на горе, высоко над пустыней, за много километров от шоссе и еще дальше от Наски… Уф! Хоть другая-то нога как будто цела. Надо мной нагнулся кто-то из спутников и ощупал меня. Всего только ушиб – кость цела. Я смогу спуститься на своих ногах.

– А ну-ка, подвиньтесь, – сказал он. – Тут есть что-то интересное.

Он ухватился за большой продолговатый камень рядом с моей ногой. Там в трещине застрял черепок, почерневший с внешней стороны, гладкий, терракотового цвета с внутренней. Порыскав, мы нашли еще несколько черепков, восходящих к ранней насканской культуре – к первым столетиям нашей эры. Три из них были от одного сосуда, остальные четыре – от разных, так что тут разбилось по меньшей мере пять сосудов. Для чего насканцы карабкались по кручам, достойным Хиллари, с этой хрупкой посудой? В отличие от Джомолунгмы на эту гору вряд ли взбирались только потому, что «она тут высилась». Несмотря на все трудности подъема, они оставили на вершине следы каких-то ритуалов, следы своей культуры. Значит, эта гора была для них чем-то важна.

На обратном пути к прямоугольнику мы подробно обследовали протянувшийся от него к горе язык. Линия была усыпана осколками – многоцветные мелкие черепки, с яркими красками, закрепленными обжигом. Но не менее богата такими осколками была и пустыня по сторонам: они валялись на поверхности, на кучах, между почерневшими камнями.

Мы наткнулись на порядочную груду больших черепков. Там, где их узор был обращен кверху, он совершенно почернел за тысячи лет от безжалостных лучей Солнца, но там, где он прижимался к земле, его краски сверкали как новые. Мы очистили сотню осколков и собрали сосуд. Это была свирепая голова ягуара, кошачьего божества, общего бога большинства доколумбовых религий. Красномордого, белоглазого, с высунутым оранжевым языком. Его усы при более внимательном рассмотрении оказались бледными лицами с глазами-щелками и длинными отброшенными назад волосами. На ягуаре был надет типичный для насканского стиля голубовато-серый головной убор, похожий на котелок с узкими полями.

Лесные индейцы поклонялись звезде – небесному ягуару. По свидетельству Поло де Ондегардо имя ее было «Чукичинча».

Индейцы чиригани все еще верят в Ягуароги – сказочного зеленого бога-ягуара, который во время затмений пожирает Солнце и Луну. В изображении крупной кошки на сосуде я узнал самого могучего из перуанских богов земли и неба.

Ягуар, третья форма всемогущего, солнечного бога, которого этнологи опознают на земном шаре повсюду, от Месопотамии до дальних уголков Тихого океана.

Ягуар, багряно-красный, как закат, с 73 нефритовыми пятнами, которого нашли погребенным в майянской обсерватории Чичен-Ица.

Ягуар, века пролежавший здесь, в сожженной солнцем пустыне, после заката создавшей его цивилизации.

Это была глубокая расширяющаяся кверху ритуальная чаша с изящными тонкими стенками и закругленным основанием. Поразительно, какие шедевры создавались здесь без помощи гончарного круга. Перед обжигом горшечник засовывал руку внутрь сосуда, грубо вылепленного из мокрой глины, и лопаточкой придавал ему нужную форму. По тщательности обработки конечный результат не уступал изделиям, сходившим с гончарного круга.

Но почему закруглено основание? Ответ на этот законный вопрос дал археолог. На обычном столе такая чаша свалилась бы на бок. Но если столом служит песок пустыни, закругленное основание, пожалуй, даже практичнее плоского. Посетители перуанской выставки, которую в 1968 г. устроил в Нью-Йорке Гуггенгеймовский музей, любовались сосудами из частных коллекций, установленными в ровном белом песке, – и удобно, и чрезвычайно художественно.

Никакие цены на перуанскую керамику во время выставки не указывались. Все наскапские сосуды изготовлены искусными ремесленниками. Насканскую чашу диаметром 15 см, украшенную простым узором из раскрашенных зерен, нью-йоркский антиквар продал тогда за 100 долларов. Изящные и веселые шаржированные изображения зверей и птиц оценивались много выше. Большой антропоморфный сосуд шел за 500 долларов и больше, в зависимости от его красоты, редкости или уникальности. Однако эти изящнейшие ритуальные изделия представляли собой особую категорию даже для самих насканцев. По оценкам археологов, лишь один сосуд из сотни доводился до совершенства, но зато уж для бытовых нужд его не употребляли. Для питья, варки, изготовления пива предназначались остальные девяносто девять – с толстыми стенками, не расписанные.

Сосудов, дублирующих друг друга, очень мало; каждый предмет обладает собственной инидвидуальностыо, как будто ремесленник всякий раз старался превзойти самого себя. Творчество его было ограничено рамками стилизованных символов, прихотливой и еще не вполне расшифрованной иероглифической системой, но он редко изготовлял точные копии одного и того же образца. Ритуальная насканская керамическая утварь очень редка, а черепки в пустыне почти все былм от ритуальных сосудов.

Собранная из черепков в пустыне чаша с ягуаром была позже отнесена специалистами к типу Наска 3 и Наска 4. Этот период длился примерно с 100 г. до и. э. по 100 г. и. э. и хронологически совпадал с римским завоеванием Британии. Тогда ли была эта чаша установлена в пустыне и тогда ли была она разбита? И следует ли отсюда, что этим полосам в пустыне две тысячи лет?

Мы двинулись дальше, завершая поиски. Общий итог: 523 черепка от 44 сосудов. Большинство из них относилось к периоду Наска 3 и Наска 4, один оказался стиля Наска 2, еще несколько датировались по-разному – от начала нашей эры до настоящего времени. Вывод: на протяжении краткого периода, охватывающего два века, в этом районе велась какая-то интенсивная деятельность. Рождение Иисуса из Назарета было предсказано, он родился и был распят как раз в то время, когда прокладывались эти линии. Бесценная керамика была отдана (принесена в жертву?) пустыне – прекрасному в своей суровости месту, где человек не может существовать.