Нора Баржес - Мария Голованивская

Петр Кремер всегда знал, что играет особенную роль в жизни людей. В нем содержалось какое-то подобие оси, на которую нанизывались пересекающиеся обстоятельства, платки с ярким рисунком, скатерти с ярким рисунком, чашки с ярким рисунком, яркие слова, яркие блики на траве.

Когда он прочел пашино письмо о развитии истории с Норой, появлении Риточки, выставке, каталоге, намерениях, как всегда показной нориной болезни и просьбах об Анюте, он почувствовал свое обычное возбуждение. Превращать людей в героев драмы было таинственной предпосылкой его таланта.

Риточка спешила по улице, скользила маленькими атласными ножками по мостовой с сахарной корочкой позднего снега, по шоколадному асфальту, стараясь не наступать ногами на трещинки, чтобы вдруг случайно не провалиться сквозь одну из них в ад.

Она позвонила Павлу посоветоваться насчет выставки, они оба с одинаковым, почти что искренним, интересом работали над этой затеей, взаимно воспользовавшись этим удобным предлогом для сближения.

Она скользила по улицам, улыбка скользила по ее лицу, она была как ее собственный шелковый платок – невесомая, легкая и радостная. Она наступала крошечными ступнями на валуны чужих голов только для того, чтобы не промочить себе ноги, поскорее пробежать через ледяной поток жизни, которым она могла любоваться, но который боялась почувствовать и постареть от его воздействия.

Ее ждал латте. Густой, ароматный, жирный, кофейно-белый – в кафе на углу. Ее ждали малиновые суши из тунца и тыкающий иголочками в нос салатовый васаби. Ее ждала золотозубая улыбка таксиста и вечно-бронзовый загар его кожи. Она обожала скольжение. И ненавидела увязание. Ей нравился Паша и тошнило от картин Кремера. Их она мысленно адресовала Норе, с картинами будет Нора, а она будет парить с Пашей по разговорам, они будут трогать друг друга словами, определяя правила и будущую стилистику отношений, они будут пробовать новенькое на вкус – новенькое крем-брюле, новенькое хрен чего. Он интересный парень, мятно-сладкий, словно напичканный сбитыми сливками, с такими красивыми серыми глазами, высоким лбом и русыми волосами, откинутыми назад.

Ну что Кремер, что, что?

Вот он рисует цветок в горшке. Такой плотный, темный, кряжистый, как будто запыленный. Стол углом, словно опрокидывающийся на зрителя, тяжеленный, над ним окно. А вот уже в окне прозрачный город с улочками, колокольнями, голубями на них, прохожими, спешащими в свои хлебные и мясные лавки. Зачем этот муравейник, потная суета на заднем плане такого неприятного цветка?

Риточка любила глянцевые страницы, сон, забытье, которое он дарил. Она сделает глянцевый фальшивый праздник, поставит везде белые каллы в высоких прозрачных колбах, нарежет тонкими ломтями ароматные зеленые яблоки и свежую оранжевую морковь, она разольет по треугольным рюмочкам сладкий мартини и позовет знаменитостей, а после мартини выйдет Нора в каракулевой черной накидке и скажет несколько смущенных и глубоких слов о Кремере, и он в благодарность станет целовать своими толстыми губами ее тонкие смуглые кисти. Она грезила.

Риточка бежала навстречу, на встречи, а эти встречи бежали на нее, скользили по изгибам времени, словно серферы, они подпрыгивали на волнах, обдаваемые градом брызг, и в ушах у них, у этих мчащихся к Риточке встреч, были буги-вуги и рок-н-ролл, музыка отваги и легкости труда, которую простолюдины именуют жизнью.

Она отобрала милашек для работы на презентации, всех чуть полненьких, так лучше для живописи, решила она, обсудила во всех деталях с флористами цветы, букеты, вазы, выпила бутылочку отборной минералки с директором камерного оркестра за обсуждением репертуара. Она выбрала в светомастерской самые лучшие лампы и подсветки, которые позволят во время торжества несколько раз поменять день на ночь, утро на вечер, задушевную беседу на светский раут, светский раут на лирическое пати.

Она несколько раз набирала Нору.

Та не отвечала.

Дуется, наверное, – подумала Риточка и тут же принялась думать о дресс-коде.

Я не люблю мучительных разговоров, – насупилась Риточка, разглядывая как будто еще больше почерневшую Нору.

Они обедали в их любимом ресторанчике рядом с концертным залом, Нора всегда там маленькими глоточками проглатывала клубничный сок с лимоном и со льдом, а Риточка наслаждалась креветочным салатом и белым вином.

Я же не виновата в том, что я не испытываю неприязни по заказу? – как будто пошутила Риточка.

Как ты, девочка, такие у тебя вообще дела? – внезапно спросила Нора. – Чем ты занимаешься?

Риточка обалдела и даже хихикнула.

Нора, ты что? Ты же лучше других знаешь, чем я занимаюсь: выставкой, твоим настроением, нелепыми жизненными заботами. Ты что, нездорова?

Нора как будто погрузилась в задумчивость и впервые за эти, такие прозрачные и непривычно легкие для нее месяцы сыграла с Риточкой, почувствовав в пальцах зуд по щелбану. А ну как засадить этой самозванке, этой дурнушке, прокравшейся в ее жизнь с черного хода!

Прости, – рассеяно сказал Нора, – я в последнее время все время не о том думаю.

А о чем? – попалась Риточка.

Я недавно познакомилась с одним любопытным человеком. Он нам поможет и с Кремером, и во многом другом.

Кому нам?

Нам всем.

Риточке сделалось неприятно.

Риточке сделалось неприятно и понятно, что Нора поступит с ней, как захочет. Прогонит вообще отовсюду и будет грустно, и на работе будут ругать за проваленный контракт.

Нора увидела эти мысли.

Ей показалось, что она проснулась.

За соседними столиками курили, ели, целовались, разговаривали по делам, играла музыка, официант с кривой челкой двумя пальцами ставил высокие бокалы с разноцветным содержимым прямо под нос истекающим слюной любительницам каденций и музыканта Плеткина.

Отчетливое прояснение посылал ей каждый предмет в этом кафе и за его пределами: потоки весеннего света, запахи кофе, копошение и роение молекул в уснувших за цветочными горшками мухах, движение небесных тел.

Как с ней поступить?

Ей стало опять тяжело, как было тяжело всю жизнь, до Риточки.

С ней – никак.

Она не только уколола Риточку, на ходу придумав Идальго – так Нора мгновенно окрестила новобранца, которого отправила на войну против Риточки и Павла за свои интересы – но и передала привет Паше. Он тоже клюнет, она знала, он решит, что вот она правда, есть некий Идальго, и потеряет к Риточке интерес.

Все так и получилось. Пока Нора раскладывала каталог Кремера, в этом порядке, другом, третьем, ставила цифры под слайдами, придумывала к каждой из картин правду и ложь, много и вкусно переписываясь по этому поводу с Кремером, который за такое внимание и тщательность теперь был всецело под ее влиянием и в благодарность лично занимался с Анютой итальянским, Риточкина голова сосредоточено варила ужасы, от которых не помогал ни ее легкий нрав, ни переливающийся смех, ни красиво расцветшая фиалка на большом белом подоконнике. Риточка знала за собой, что она никакая не интриганка, а милая дурочка, что ее дело вдыхать и выдыхать, а не сражаться с Норой, которую, конечно, задела, но не нарочно же, не нарочно?

Нора настроила Кремера против Риточкиных услуг.

Кремер попросил Павла не делать из его выставки свальный грех сведения счетов.

Павел обиделся.

Нора делала каталог с удвоенным вдохновением, и Кремер назначил ей за него личный гонорар, потому что захотел иметь такой каталог-оду себе независимо от выставки.

Нора была с Павлом не просто мила, но нежна. Он спросил ее о некоем Идальго, Риточка сказала ему об испанском эксперте, которого Нора планирует привлечь.

Идальго – это рыцарь, а не эксперт, – поправила она его.

Она уговорила его поехать вместе проведать дочь.

Он был тронут и согласился.

Риточке он сказал, что пока работу надо притормозить до их возвращения из Италии. Работу, а не прекрасную дружбу, которая не зависит ни от каких тупых личностей. Так он выразился.

Он обедал с ней дважды, и во второй раз она так волновалась, что повела себя фривольно.

Он не дошел до конца в сближении, но дошел довольно далеко в машине перед ее подъездом, как сделала когда-то Нора, когда он их впервые увидел вместе.

Риточка на работе вообще ничего не сказала, сделав вид, что подготовка выставки продолжается.

Нора соблазнила его в тот же вечер, хотя, как всегда, недомогала, но соблазнила уверенно.

Каждый двигался как мог.

Но умирала только Нора.

Как в недавнем январе, они паковали чемоданы.

Он поглядывал на неловкие норины движения, словно движения вывихнутых рук, думал о том, что она возбуждает его по-прежнему, что он еще молод и полон сил. Риточка нравилась ему все больше волшебным ощущением легкости, которое происходило из золотистого цвета ее глаз, он чувствовал от всколыхнувшегося интереса к женщинам эдакую мужскую веселость мысли. Перспектива попить волшебного кьянти с видом на божественный закат в Палермо будоражила его и наполняла сердце сладким предвкушением давно заслуженного отдыха.