Нора Баржес - Мария Голованивская

Девочка старательно расцеловала папу, маму, подошла к Нине с вопросами, явственно демонстрирующими, что теперь мать – она, Нина.

Кремер это почувствовал, поранился за Нору.

Норочка, пойдем, я тебе покажу мою мастерскую и новые работы.

Почему только Норочка? Павел поднял две брови сразу.

Павел, Нина и Анюта остались на веранде, Анюта жадно ела, ловя на себе умиленные взгляды взрослых.

Кремер и Нора молча поднялись по белой винтовой лесенке куда-то наверх, в круглую стеклянную студию, он учтиво пропускал Нору вперед, отдавая ей должное как даме, Нора любезно принимала это чуть неловкими нервными, но отчетливо женственными движениями.

Что у тебя? – несколько раз повторил Кремер.

Врубель и ты, – улыбнулась Нора. Его опознаем, тебя признали. Каталог твой, ты же знаешь.

Он обнял ее за плечи.

Тебе нравится этот натюрморт? А этот вид на крыши Палермо?

Она как будто пряталась в его объятиях.

Очень.

Что там у вас приключилось из-за моей выставки?

Павел хочет соблазнить девушку, с которой я дружила, сама не знаю, почему. Людям почему-то нужно есть друг друга заживо. Никак не хотят сначала умертвить…

Некоторые хотят, – неловко пошутил Кремер.

Нора улыбнулась.

Кремер прищурился.

Почему когда-то я не женился на тебе, а вместо этого дал свою квартиру, чтобы ты там крутила роман с этим балбесом, этим балагуром и болтуном? – вздохнул Кремер.

Нора улыбнулась: Мне жалко, что так вышло.

Что я могу для тебя сделать?

Кремер очень хотел как-то развернуть ход событий. Ему страстно хотелось в этой истории не быть просто мясом, которое выставляют, запихивают в каталог, пускай даже прекрасные норины пальчики, он хотел быть фигурой.

Ты, правда, хочешь мне помочь?

Нора прищурилась.

Кремер улыбнулся:

Очень.

Они поцеловались.

Она подумала, что вот так и надо бы: Палермо, другая Анюта, доля жены первого русского художника.

Они поцеловались еще раз.

Он сорвался внутри с Ниночкиного крючка, как срывался всякий раз, дотрагиваясь губами до настоящей женщины.

Ну почему он должен жить с этой машиной, с этим роботом жены?

Помоги мне с Риточкой, – попросила Нора, – ты же не хочешь, чтобы этот простолюдин сделал мне больно?

Кремер кивнул.

Завтра позову в гости лучших здешних критиков и реставраторов, хочешь? Для того, что они составили тебе общество. А то совсем соскучишься с нами!

Нора кивнула.

Прислонилась лбом к его пахнущему олифой плечу.

Риточка не знала, кому из них позвонить или написать.

На всякий случай, решила написать Норе.

«Так давно не видела тебя толком, так пусто без тебя. Приезжай, приходи, будь».

Тут пришло послание от Риточки, – спокойно сказала Нора Павлу, вернувшись на веранду, не пойму, кому из нас оно предназначалась.

Павел пробежал глазами послание в окошечке Нориного телефона.

Разберемся, – улыбнулся он, с силой посадив Нору к себе на колени, чуть, казалось, не переломив ее пополам, и пошутил в сторону заметно погрустневшего после визита в мастерскую Кремера:

Петя, напишешь наш семейный портрет? Мы ведь тоже в своем роде натюрморт!

Риточка заразилась. Было понятно, что не насмерть, что в ней просто острая инфекция, которая, пощупав организм на прочность, отступит. Но покамест ее лихорадило, она металась от мысли к мысли, от плана к плану, от одной галлюцинации к другой.

Риточка заразилась от Норы ее тяжестью, беспокойством, виной, страхом будущего.

Кто-то сказал ей, и она запомнила: «Если ты чувствуешь вселенскую тоску, это означает, что какой-то мерзавец или негодяй просто обидел тебя». Все так. Она ясно понимала, что все получилось плоховато, но такая тяжесть и смятение посетили ее, легкую нравом, впервые в жизни.

Ее медные кудряшки уже не кудрявились как прежде, а ореховые глаза при вечернем освещении казались просто карими.

Это были симптомы болезни. А еще глухой вместо звонкого смех, бледность щек, пробравшаяся в дом некрасота на столе, подоконнике, полочке в ванной. Некогда чудно развалившийся на белой скатерти завтрак, перепрыгнувший в ее светлую комнату прямо с поблескивающей журнальной картинки, захрял, чашка пролила кофе, сыр пошло вспотел и скрючился, некогда малахитовые листья салата стали прикидываться вялыми столовыми салфетками – весь ее некогда искрящийся, как она сама, мир стал отчего-то издавать затхлый запах, преобразовывать радость в усталость, застревать на полкартинке, когда разворачивающееся в нем действие оказывалось хотя бы чуть-чуть интересным.

Она попросит Нору об услуге.

Она наплетет ей невесть что, чтобы оправдаться.

Она будет очень хорошо готовить выставку.

Она станет нейтрально общаться с Павлом.

Или все то же самое, но со сменой имен: попросит Павла, станет нейтрально общаться с Норой.

Или, может быть, вообще снести на свалку этих скрипунов, половить кого-то полегче, посвежее, пускай даже и с меньшим весом и размахом крыльев? Зачем ей сдалось это старичье?

Что ей вообще от них надо?

И от этой чумной работы? Она так устает от подготовки фальшивых праздников, это забирает у нее столько сил и радости!

Может быть, все-таки нужен муж, дети?

Благородный иностранец, врач английских кровей.

Страстный итальянец, обладатель густых бровей.

Авантюрный марокканец или просто умный еврей.

Риточка болела.

В конце концов, это они, эти старые-чужие, втянули ее, чтобы оживить себе кровь.

Они уже завяли друг от друга, и они придумали себе игру в нее, Риточку.

Они вытрутся ею, они положат в нее свой хлам, они закапают ее свежую кровь себе в глаза и нос, как наркотик, и выпросят у боженьки себе еще чуточку кроводвижения, еще чуточку воздухоплаванья и другого spa, которые должны быть дарованы только молодым, чтобы у них была возможность достать из себя Судьбу.

Эти двое, думала Риточка, уже приготовлены Судьбой, на них уже и ценник, и бирка с местом назначения, так вот почему, вот почему они воруют у меня мою молодость, они просто хотят выкрасть из меня еще чуть-чуть свежего неба!

Ей позвонил Кремер.

Давно хотел лично, – выдохнул он в трубку. – Тут о вас говорят так комплиментарно. Поможете мне прилично выглядеть на Родине?

Для маленького устроителя праздников из маленькой праздниковой конторы звонок такого гиганта был большой честью.

Потом ей позвонил Павел. Сказал заговорщески:

Выставка будет, ничего тормозить не надо, наоборот, надо ускориться.

Для маленького устроителя праздников из маленького праздничного агентства звонок такого богача был большой честью.

Вдохновленная участием Кремера в интриге и его подставным звонком, прикрывая надорванную и заплеванную душу маленькой смуглой ладошкой, ей позвонила и сама Нора:

Ну как ты, девочка?

Риточка болела. На работе ее гладил Андрюша, она исправно рассказывала ему о благоприятной суете вокруг прожекта, который грозился озолотить контору, но она уже не сверкала, а Андрюша гладил ее уже не сверкающую, потому что она принесет ему не только куш, но и сто душ, то есть известность, а это для маленькой конторы с маленькими устроителями – настоящий гешефт.

Риточка все время вспоминала, что никогда раньше не хотела ничего. От этого искрилась и была такой легкой. Как ночное казахское небо. Как дневное казахское небе, без ветерка и облачка. Она хотела только пить наэлектризованный городской воздух с неоновыми трубками вывесок и рекламы, мчаться со скоростью ветра под музыку из автомобильных динамиков, ласкаться ко всем и чувствовать чудодейственную власть своей отмычки.

Но ее заразили, меня заразили, повторяла она в лихорадке, втянули в свое паучье дело, в свое тянучье дело.

Может быть, тогда попытаться умыкнуть Кремера и насолить им всем? Для девушки на выданье каждый парень чем не жених?

Вы говорите, гомосексуализм? – Нина подняла одну бровь, затем вторую, не в силах выбрать, какой из двух бровей она должна отработать эту тему. – Здесь в Италии он не вызывает никакого интереса. Это не вещь, не суть, не явление, не феномен, – неумело скаламбурила она.

Анюта слушала разве что не разинув рот.

Нора сидела рядом с ней, купив ей в этот волшебный итальянский весенний день и сумку, и юбку, и свитер, и брюки, и гладила ее по спине, одновременно ласково и отстраненно, словно в находясь в глубокой медитации.

Тему гомосексуализма за этот прекрасный вечерний чай принес Кремер, за круглый стол, под низкий тряпичный абажур в мелкий цветочек с кистями, к варенью из айвы… Он решил написать пару античных сюжетов и раздумывал над Нарциссом.

По-моему, гомосексуализм – это что-то лишнее, – усмехнулся Павел, поглядывая на Анюту, – какая в нем радость для нормальных людей? Даже как рекламный ход – и то лишнее, – поразмыслив добавил он.