Камов и Каминка - Саша Окунь

Глава 14

В которой рассказывается об иерусалимских графических мастерских и о неожиданном решении художником Камовым проблем, мучивших художника Каминку

В эту жаркую иерусалимскую ночь Каминку мучили кошмары. Снова, вместе с сестрой и матерью, он хоронил отца, снова безуспешно уговаривал жену не разводиться, пытаясь объяснить, что причиной его решения уехать являются не только аресты и ГБ, а то, что для него жизнь здесь себя исчерпала, а раз так, то почему не предпринять пусть безнадежную, но попытку другой… Снова в аэропорту Пулково, стоя рядом с матерью, сестрой, ее мужем и сынишкой, махал рукой Камову и еще кучке друзей, снова слышал взрывы, снова видел летящий навстречу откос каменистой ливанской земли и широко открывающую рот, готовящуюся заглотить его всего Смадар…

Он проснулся в состоянии самом что ни на есть мизерабельном. Пока художник Камов плескался в душе, он с трудом дотащился до кухни, нашел там коробку с лекарствами, сглотнул две таблетки от головной боли и попытался решить, как ему развлекать гостя. О том, чтобы в этом состоянии, да еще и в хамсин, водить его по Старому городу, не могло быть и речи, музей в воскресение был закрыт, и, поразмыслив, он решил показать художнику Камову Иерусалимские графические мастерские.

В этом месте, своего рода лакуне во времени и пространстве, по его, Каминки, ощущению, царила хрупкая гармония, в которой даже ему было уготовано свое место. Мастерские тогда находились, да и по сию пору находятся, на границе нижнего, юго-западного угла ортодоксального квартала Меа Шеарим с Восточным Иерусалимом, в десяти, а может и меньше, минутах ходьбы от Дамасских ворот. Мирный оазис в центре столкновения двух стихий, ничего общего друг с другом (кроме фанатизма) не имеющих. Двухэтажное девятнадцативековое каменное, с толстыми стенами, большими, мягко поблескивающими, золотисто-розовыми, покрытыми выщерблинами и царапинами – неразборчивой рукописью времени – каменными плитами полов, здание состояло из двух отделений: выставочная галерея на первом и собственно рабочие помещения на втором этаже, куда вела пристроенная снаружи железная лестница. Ровно в восемь утра хозяин, менеджер и душа этого заведения Арик Келемник отпирал дверь на втором этаже и начинался обычный, ничем не отличающийся от предыдущих и тех, которые еще только должны быть, день. Все дни были похожи друг на друга как оттиски с одной платы, то есть некие микроскопические отличия имелись, но в сущности разницы между ними, кроме нумерации, не было.

Несколько лет тому назад Арик предложил художнику Каминке поработать в мастерских в качестве приглашенного художника. Такое предложение почиталось большой честью. Помимо чести, приглашенный художник освобождался от всех выплат, как то: аренда места, стоимость материалов, печати, консультаций и тому подобное, что все вместе составляло немалую сумму. С тех пор художник Каминка всю неделю с нетерпением ожидал воскресения – выделенного в его распоряжение рабочего дня, чтобы поутру продолжить работу над доской, проглядев пробные оттиски, сделанные на неделе тихим, невысоким, лет сорока человеком с розовыми щеками, седыми висками и редкостно, колесом, кривыми ногами, печатником Раном, похожим на хоббита или скорее на гнома. Надо сказать, что, ежели хорошо присмотреться, все мастера имели явное отношение к этим неустанным работягам, хранителям тайн и секретов подземного царства.

Как один, кроме Эйтана, низкорослые, косолапые, бородатые молчуны, они были великими профессионалами своего дела. Сутулый, худой, с запавшими в глубину глазниц маленькими серыми глазками, с длинной седой бородой и длинными прядями редких седых волос, падающих на плечи, неподражаемый мастер сухой иглы Сидон, Ран – непревзойденный знаток меццо-тинто, Саня Вильчик, нежный, хрупкий, элегантный ксилограф, мастер шелкограф Эйтан, единственный высокий, а среди этих гномов и вовсе выглядящий великаном, с тяжелыми длинными руками и круглыми черными глазами под крутым накатом бритого черепа, и, наконец, сам Арик, быстроглазый, быстродвигающийся человек лет под восемьдесят, с неровной короткой седой щеткой волос на голове, щеках и подбородке, человек, без которого это заповедное место не существовало бы. У каждого из мастеров и работающих здесь художников было свое рабочее место. В полной тишине сосредоточенно работали люди, склонившись над досками, изредка поднимаясь, чтобы приготовить стакан кофе, протравить доску, сделать пробный оттиск, посоветоваться с мастером. По стенам висели инструменты, рулоны бумаги и тряпки для чистки и протирания плат, на полках стояли склянки с различными снадобьями, банки с красками, на полу, прислоненные к стенам, стояли листы цинка, плиза, меди, полки с литографскими камнями, на столах – коробки с кистями, штихелями, иглами, шаберами, гладилками, у окна, выходящего на стены Старого Города, – ванны с кислотой… Но главное место занимали печатные станки. Большие и маленькие, похожие на гигантских насекомых и совершенно механистические, какими и должны быть станки, что-то прямоугольное, функциональное. А рядом стоял романтический, словно морской прибор, станок с большим штурвалом, и казалось, что, вращая его, вместо отпечатка можно было получить сведения о координатах еще неоткрытого острова. И наконец, были станки огромные, похожие на старинную мебель или даже дома, с витыми колонками, ногами со львиными лапами, с арками и бог его знает чем еще, вроде того царственного, на манер огромного комода, чугунного станка с литыми словами: Improved Albion London Press 1886.

Сюда, в это помещение, словно через невидимую воронку сосредоточенной тишины, стекало время средневековых аптек, алхимических лабораторий, монастырских скрипториев и конечно же тех старинных, ничем от этой не отличавшихся печатных мастерских.

Здесь, в этом благородном рабочем пространстве, не было места артистической богеме с ее петушиным бахвальством, дешевым гонором и безграничными претензиями. Здесь художника оценивали по степени владения своим мастерством так, как это было во времена Античности, Средневековья, Ренессанса. Здесь в расчет брались не разговоры, не слова, а твердость руки, острота глаза, движение линии, характер пятна.

Печатник семнадцатого века и Сидон говорили на одном языке и, в сущности, мало чем отличались друг от друга.

– Я что-то не понимаю этой повальной озабоченности новизной и современностью, – как-то сказал Сидон. – Честно сказать, когда я слышу слова «новый», «альтернативный», я знаю, что будет то же, что было, только хуже. Искать надо не новизну, а истину, и при условии, что ты будешь честен, отважен и достаточно упрям, то – если тебе повезет, удачу нельзя сбрасывать со счетов – в силу того, что ты живешь в еще не бывшую, определенно новую эпоху, да и сам ты уникальный, ранее не бывший и никогда не могущий повториться набор генов, результат твоих поисков неизбежно будет новым и оригинальным. И, что главное, будет истиной, а не фальшивкой.

Ровно в час дня все оставляли работу и садились за большой деревянный стол обедать. Еда была легкой, неприхотливой: хлеб, салат, хумус, тхина, сыр, маслины. По традиции приглашенный художник приносил к столу что-нибудь приготовленное им самим. Приношения художника Каминки – он настропалился на разный манер мариновать сардины – встречались одобрительными гримасами – обедали молча. Только Арик порой начинал разглагольствовать на какую-нибудь тему, все больше о животных, коих он был большой любитель, или сообщал о том, что по тому или иному поводу сказала его жена Талила, женщина с синими глазами и крашенными хной волосами, по мнению Арика и остальных, отличавшаяся мудростью и прозорливостью. Остальные молча жевали, время от времени вставляя какое-нибудь междометие, долженствующее отражать согласие, сочувствие, удивление, одобрение и тому подобное, но по большей части ограничивались кивками головы, движением бровей и прочей минимальной мимикой, вполне удовлетворительно передающей их реакцию на услышанное.

После недолгих поисков Каминка нашел бесплатную стоянку в одном из переулков Меа Шеарим. Толкающиеся узкие улочки, темные пятна немытых окон, кривые, покореженные мостовые, стены, густо оклеенные объявлениями, грязь, очевидная, даже не пытающаяся как-то приукрасить себя нищета, болезненные, бледные дети, опасливо глазеющие на чужаков, плотно закутанные, несмотря на жару, женщины и мужчины в черных кафтанах и полосатых халатах – Камову с трудом верилось, что вокруг него не декорация к историческому фильму о польско-еврейском местечке начала девятнадцатого века, а начало века двадцать первого.

Показав товарищу мастерские и познакомив его с мастерами, художник Каминка отвел его к своему рабочему месту. Он как раз заканчивал серию под условным названием «Кимоно». Для начала он взял уже использованную плату и вырезал из нее т-образную, напоминающую то ли рубаху, то ли кимоно форму. Способность платы, сколько ее ни чисти, помнить, хранить то, что было на ней раньше, приводила художника Каминку чуть ли не в мистический восторг, к тому же в отпечатках давала эффект дорогого его сердцу палимпсеста. И хотя все пятьдесят работ были отпечатаны с одной доски, каждая работа была другой, ибо каждый раз заново использовал художник новые техники, новые ходы. То он прежде, чем делать оттиск, красил бумагу акварелью, иногда использовал технику Chine-collee, иногда клал между бумагой и платой разные вещи – листья, ветки, цветы, например. Результаты, как правило, были неожиданны, ибо предугадать их не было никакой возможности, но вся серия вместе создавала ностальгический образ утонченной, хрупкой, изысканной культуры, чей язык давно утерян, но существование не подвергается сомнению, так же как и существование таинственного мессиджа, понять который не представляется возможным, но важность и значительность невозможно не осознать.