Когда рассеется туман - Кейт Мортон

— Мой дядя — врач, — ответил Робби. — Я даже хотел последовать его примеру, но передумал — не люблю вида крови.

Дэвид оглядел окровавленные тряпки на полу.

— А так и не скажешь.

Он повернулся к Эммелин и погладил ее по голове.

— Хорошо, что ты не похожа на своих плаксивых кузин, Эмми, — рана-то нешуточная.

Если Эммелин и слышала брата, виду она не подала. Она смотрела на Робби Хантера, как мистер Дадли на свою елку. Позабытый рождественский ангел валялся у ее ног с философским спокойствием на лице — разбитые стеклянные крылья, одеяние, измазанное кровью. 

«Таймс»

25 февраля 1916 года

(от нашего специального корреспондента из Ипсвича, 24. 02).

Мистер Фредерик Хартфорд, который выступит завтра на заседании парламента по вопросу противовоздушной обороны Британии, согласился поговорить со мной уже сегодня и осветить проблему в целом. Мы встретились в Ипсвиче, где мистер Хартфорд открыл огромный новый завод, при участии инвесторов, в частности известного бизнесмена, мистера Саймиона Лакстона.

Мистер Хартфорд, брат майора Джонатана Хартфода и сын лорда Герберта Хартфорда из рода Эшбери, уверен, что атаки дирижаблей можно будет отражать с помощью более быстрых и лучше оснащенных аэропланов нового образца, который был предложен авиаконструктором Луи Блерио.

Новые аэропланы взлетают с большей скоростью за счет небольшого веса. Их предполагается оснащать пулеметом или бомбами, которые пилот будет сбрасывать сверху, а также прожекторами. Вес оборудования будет значительно меньше веса пассажира.

Мистер Хартфорд заявил, что не видит смысла в строительстве дирижаблей, так как они слишком неуклюжи и уязвимы, поэтому могут действовать лишь ночью.

Деловое партнерство мистера Хартфорда и мистера Лакстона символизирует слияние старой и новой Британии. В то время как род Эшбери прослеживается до времен короля Генриха VII, мистер Лакстон — внук йоркширского шахтера, который в свое время стал фабрикантом и сильно преуспел. Его жена — миссис Лакстон — американка, наследница владельца фармацевтической компании "Стивенсон фармасьютикал".

ДО ВСТРЕЧИ!

В ту ночь, на чердаке, мы с Нэнси крепко прижались друг к другу в надежде хоть как-то защититься от пронизывающего холода. Зимнее солнце зашло рано, обозленный ветер яростно тряс крышу и свистел сквозь щели в стене.

— До конца года обещали снег, — прошептала Нэнси. — И, похоже, так оно и будет.

— Ветер плачет, прямо как ребенок, — сказала я.

— Нет, — возразила Нэнси. — Похоже на что угодно, только не на детский плач.

Вот тогда-то она и рассказала мне, что случилось с детьми майора и Джемаймы. Двумя мальчуганами, чья кровь отказывалась сворачиваться; они ушли в могилу один за другим и лежат теперь в холодной земле ривертонского кладбища.

Первый, Тимми, упал с лошади, когда майор взял его покататься по имению.

Он умирал четверо суток, рассказывала Нэнси, только тогда затих его плач и маленькая душа наконец упокоилась. Лежал белый, как простыня, вся кровь прилила к ушибленному плечу, стремясь покинуть тело. Я вспомнила, как наткнулась в библиотеке на красивую книгу с дарственной надписью: Тимоти Хартфорду.

— И его-то плач невозможно было слушать, — продолжала Нэнси, шевельнув ногами так, что под одеяло ворвались клубы холодного воздуха, — а уж ее-то…

— Чей? — отозвалась я.

— Матери. Джемаймы. Начала рыдать, когда тело вынесли, и не утихала неделю. Если б ты только слышала! Поседеть можно от такого горя. Не пила, не ела, вся выцвела — почти такая же бледная была, как сын, упокой, господи, его душу.

Я задрожала, пытаясь представить себе, как эта пухлая неинтересная женщина могла так бурно горевать.

— Но ты же сказала «дети»? А что случилось с другими?

— С другим, — поправила Нэнси. — С Адамом. Этот прожил дольше, чем Тимми, и мы уж понадеялись, что он перерос семейное проклятье. Однако и ему не повезло, бедняжке. После смерти брата Адама чуть ли в вату не кутали. Мать ему бегать вообще не позволяла, только сидеть да читать в библиотеке. Не хотела повторять ошибку. — Нэнси вздохнула и подтянула колени к животу, чтобы согреться. — Только разве ж мать оградит мальчишку от беды, когда у него одни шалости на уме?

— И что же он натворил? От чего он умер, Нэнси?

— Всего-навсего споткнулся на лестнице. В доме майора, в Бэкингемшире. Я сама там не была, но Клара, горничная, своими глазами видела — она как раз пыль вытирала в вестибюле. Бежал, говорит, поскользнулся и полетел. Только и всего. Не так уж сильно и ударился-то, потому что тут же вскочил, отряхнулся и дальше побежал. А вечером, Клара говорит, коленку у него разнесло, что твой воздушный шар — точно, как плечо у Тимми, — и поздно ночью он начал плакать.

— Тоже несколько дней? — спросила я. — Как брат?

— Нет, с Адамом по-другому вышло. Клара рассказывала, что бедный мальчонка полночи криком исходил, просил мать сделать что-нибудь, чтоб не было так больно. Никто в доме, понятное дело, и глаз не сомкнул, даже конюх, мистер Баркер, а он ведь глухой, как пень. Все лежали в постелях и слушали детский плач. Сам майор всю ночь простоял под дверью, суровый, как всегда — ни слезинки не проронил.

А незадолго до рассвета, по словам Клары, плач смолк, как оборвали, и наступила мертвая тишина. Утром, когда она принесла им поднос с завтраком, Джемайма лежала поперек кровати с сыном в руках — личико у него было ясным, как у ангела, словно бы он спал.

— А она, она плакала, как тогда?

— В этот раз нет. Клара рассказывала, что Джемайма была почти такой же спокойной, как Адам. Наверное, радовалась, что кончились его мучения. Ночь прошла, и она проводила сына в лучший мир, где нет ни горя, ни печали.

Я пыталась представить себе ту ночь. Внезапно оборвавшийся детский плач. Облегчение матери.

— Нэнси… — медленно проговорила я, — а ты не думаешь, что…

— Я думаю — это только к добру, что малыш ушел быстрей, чем брат, вот что я думаю.

Наступила тишина, сперва мне даже показалось, что Нэнси заснула, но дыхание ее оставалось частым, и я решила, что она просто притворяется. Я подтянула одеяло к подбородку и закрыла глаза, стараясь не думать о плачущем ребенке и отчаявшейся матери.

Меня уже начал охватывать сон, когда Нэнси прошептала:

— А теперь она снова в положении, заметила? В августе родит. Нам всем надо молиться за нее, слышишь? — благочестиво добавила она. — Особенно сейчас, Он перед Рождеством лучше слышит. Молись, чтобы Джемайма в этот раз принесла здорового ребенка. — Нэнси перекатилась на другой бок, стянув с меня одеяло. — Такого, чтобы не сошел в могилу от первой же царапины.

Наступило и прошло Рождество, лорд Эшбери признал библиотеку вычищенной, и на следующее утро я, презрев холод, отправилась по поручению миссис Таунсенд в деревню. Леди Эшбери решила устроить новогодний праздник с целью собрать средства на комитет помощи бельгийским беженцам. Нэнси подслушала, что она носится с идеей заняться еще французами и португальцами.

Миссис Таунсенд решила, что для удачного обеда необходимы греческие сласти мистера Георгиаса. Не то, чтобы их продавали кому ни попадя, снисходительно добавила она, нет, только не в нынешние трудные времена. Мне надо будет подойти к прилавку и сказать, что я пришла за заказом от миссис Таунсенд из Ривертона.

Несмотря на ледяной холод, я обрадовалась возможности прогуляться. После нескончаемых праздников — сперва Рождество, теперь вот Новый Год — приятно было провести утро в одиночестве, вдали от бесконечного брюзжания Нэнси. После нескольких месяцев относительного спокойствия она вдруг снова решила взяться за меня всерьез: следила, критиковала, ворчала. Мне почему-то казалось, что меня готовят к каким-то переменам, только пока непонятно — каким.

Кроме того, у меня была своя тайная причина посетить деревню. Недавно вышел четвертый роман Конан Дойла о Шерлоке Холмсе, и я договорилась с торговцем, что приду за ним. Я копила деньги целых полгода, книга станет первой в моей жизни настоящей покупкой. «Долина страха» — одно название чего стоит!

Торговец с женой и шестью детьми жил в сером каменном доме, стиснутом со всех сторон другими, точно такими же. Улица представляла собой ряд унылых зданий, приткнувшихся за железнодорожной станцией. В воздухе висел запах горящего угля, булыжники на мостовой почернели, а фонари покрылись слоем сажи. Я робко постучала в облезлую дверь. Подождала. Ребенок лет трех, в грязных ботинках и поношенном свитере, сидел рядом со мной на ступеньке, колотя палкой по водосточной трубе. Голые исцарапанные коленки посинели от холода.