Призрак японского городового - Генри Олди

б) в идейности – на собственные принципы, не отягощенные предвзятостью;

в) в прагматике – издаваться там, где твои произведения имеют шанс дойти до максимального количества читателей. Не писать книги, подстраиваясь под «спрос масс», а издавать уже написанное наилучшим (читай – максимально востребованным) образом. Если же это не получается – издаваться там, где получается, и не терять надежды.

– Скажите, Вас посещает муза?

– Регулярно. Тем не менее, мы много работаем.

– Откуда вы берете истории для своих книжек?

– Покупаем в магазине. Есть такой специализированный магазин для литераторов. Туда пускают только по предъявлению писательского мандата. Обладателям литературных премий истории продаются с 10-процентной скидкой.

– Почему в ваших романах мир часто сходит с ума?

– А мир вообще сумасшедший. Ежедневно, ежеминутно. Можем ли мы, сугубые реалисты, не отражать этот факт в своих книгах?

– Считаете ли вы искуплением для писателя, писать о своих ошибках и грехах?

– Искуплением? Нет. Исповедью? В некоторой степени. Обычным делом? Пожалуй. Писатель, о чем бы он ни писал, большей частью пишет о собственных грехах и ошибках. Это называется опыт.

– Комплексом демиурга не страдаете?

– Шутите? Какие у демиургов комплексы?

– Есть ли какие-то характерные признаки, по которым можно отличить «читателя Олди»?

– Наш читатель, читая книгу про Древнюю Грецию или современный Харьков, встречаясь с индийскими богами или японскими демонами, всегда вспоминает одну строчку из песни Высоцкого. Помните? «Да это ж про меня, про нас про всех – какие, к черту, волки…»

– Сейчас много говорят о взаимопроникновении фантастики и мейнстрима – как о мировой тенденции. Что вы об этом думаете?

– Говорят много. И говорят ерунду. Что значит «мейнстрим»? – «основное течение». Смешение наиболее популярных в данный момент стилей и тенденций. Мейнстрим всегда имел в своем арсенале фантастические элементы. А фантастика в свою очередь всегда пользовалась инструментарием реализма и романтизма, детектива и социальной прозы. Другое дело, что у нас говорят «мейнстрим», а подразумевают – «большая литература». Такая большая, что и взглядом не окинуть. Ну что ж, всякому городу – нрав и права, как сказал классик.

– Теодор Старджон сформулировал знаменитое откровение: «Девяносто процентов чего угодно – полная фигня». Насколько оно отражает состояние современной фантастики?

– Что значит «фигня»? У Старджона написано острее: «дерьмо»… Тут зависит, с какой точки зрения смотреть. Дерьмо с точки зрения коровы – пища с точки зрения мухи. Без перегноя цветы не растут. Если большинство хочет читать о том, как очередной «попаданец» угодил из нашего времени к Сталину, подарил ему гранатомет и мы накидали и немцам, и американцам, и грузинам заодно – спрос будет удовлетворен. А когда было иначе? Считаешь что 90 % книг – ерунда? Не читай ерунду, читай оставшиеся 10 %! Их тебе хватит и еще останется.

– Зачем современному человеку фантастический роман?

– Фантастика – это литературный прием, который позволяет взглянуть на действительность, в которой мы живем, по-другому. Она учит читателя смотреть под необычным углом, с неожиданной точки, под особым соусом, т. е. стимулирует воображение. В идеале хорошая фантастика должна ломать стереотипы мышления: приучать читателя, как минимум, думать, как максимум – думать нестандартно. Многие люди фантастику не воспринимают. Говорят, что «это для детей». И легко глотают «реальные факты из новостей», как в Ватикане нашли трехголовую собаку с тиарой на голове, и это связано с марсианами, высадившимися на Северном полюсе в 2011-м году. Они полагают, что это – реализм, а гиперболоид инженера Гарина – это фантастика.

– Как высоки ваши амбиции? Признание уже неоспоримо, но многого ли вы еще хотели бы добиться?

– Когда у тебя с полсотни премий, еще одна ничего не дает твоим амбициям. Ну, кроме Нобелевской. Слава? Если у меня есть слава, как у Олди, то теперь я достигну славы, как у кого? Чужой известности достичь невозможно – она у каждого своя. И меряться славой невероятно глупо. Все цели писателя связаны с его новой книгой. Это очередная гора, на которую надо взобраться, а все предыдущие достижения при этом не стоят ни гроша. Надо карабкаться заново, и если сорвался, значит, сорвался и разбился – ничего не вышло.

– С кем бы Олди хотел написать книгу в тандеме? О чем бы она была?

– С Роджером Желязны. О чем угодно.

– Может ли книжная реальность поспорить с окружающей действительностью?

– Реальность книги – это реальность, данная нам в ощущениях, преломленная через призму писательского опыта и таланта, отраженная в художественных образах. Короче говоря, это одна и та же реальность. Одиссей идёт воевать под Трою, лейтенант-десантник Петров идёт воевать в Афганистан; обоих послало высокое недосягаемое начальство, руководствуясь целями, малопонятными и Одиссею, и лейтенанту Петрову; оба хотят любой ценой вернуться домой, к жене и сыну.

Реальности – книги и жизни – не спорят. Они дополняют друг друга, сливаясь воедино.

– Как появилась идея, ставшая одной из фирменных черт творчества Олди – пересказывать на новый лад мифы?

– Мы полагаем, что наша история – не история, а мифология. Набор мифов, которые мы считаем истиной и с завидной регулярностью разочаровываемся в них, чтобы создавать новые. Поэтому, говоря о крахе колоссальной империи, который однажды пережили, мы обращаемся к «Махабхарате». Рассуждая о бессмысленности войны, о тихой гавани семьи, о родине и возвращении, мы берем «Одиссею». Таким образом мы говорим: все уже было, мы не первые и не последние. Мы – одни из ряда, и Одиссеи с Арджунами живут на соседней улице.

– Почему сегодня многие сказку или фантастическую историю воспринимают легче, чем строгий реализм?

– Мы боимся посмотреть в зеркало. Ведь в зеркале мы видны такими, как есть: с морщинками и складками, с мешками под глазами. Нам хочется комфорта, мы желаем отдохнуть, а не «чистить душу» скребком сильных переживаний. Поэтому мы предпочитаем книги «не про нас». В одном далеком королевстве, в одной далекой галактике, принц на белом коне, эльф на белом орле, суперагент на белом «Ламборджини»… Если писатель использует фантастику как приём, заостряя актуальную проблематику, поворачивая ее необычной стороной, желая говорить «про нас про всех – какие, к чёрту, волки?» – читатель в массе своей такую книгу отталкивает. Это же надо проводить параллели между героями книги и собой-любимым, так уставшим после работы, и понимать, что ты-любимый, мягко говоря, несовершенен…

– Какая любимая книга или цикл Олди у Громова и Ладыженского?

– Мы никогда не могли ответить на этот вопрос. Для нас он звучит примерно так: «Какая у вас любимая часть тела? А внутренний орган? Что больше любите, сердце или печень?» Наши книги – это единый организм, одна большая книга, где каждый томик работает особой главой, фрагментом мозаики.

Нам проще вспомнить, какие книги давались трудней всего – скажем, «Нам здесь жить», «Черный Баламут», «Шутиха». Мы можем сказать, какие книги наиболее популярны у читателей – например, «Путь Меча» и «Ойкумена». Мы знаем, какие наши книги чаще всего переводились на другие языки – это «Маг в Законе». Но любимая…

Как это ни банально звучит, любимая наша книга – каждый раз та, которую мы в данный момент пишем. Иначе какой смысл ее писать?

И, как говорил Горацио в «Гамлете»: дальше – молчание.

– Сталкивались ли вы в своей жизни с чем-то, что иначе как божьим вмешательством или чудом не назовёшь?

– Мы родились на свет – полагаем, это чудо. Мы живы-здоровы, чего и вам желаем, пишем книги, любим своих родных – чем не божье вмешательство? Ничего более нам не требуется.

Все остальное – случайности и совпадения. Среди них есть своеобразные: придумывая биографию арабского поэта Аль-Мутанабби, мы позднее, получив доступ к историческим материалам, узнали, что угадали практически все, и даже с местом гибели ошиблись на каких-то пару километров. Но это чудом не назовешь.

– Насколько вы реалисты в жизни?

– Фантасты – самые большие реалисты в этом мире. И жизнь свою мы меняли так, что круче некуда. Дмитрий Громов не пошел защищать уже готовую диссертацию, потому что был занят работой над книгой. Олег Ладыженский остался дома, когда вся семья перебралась в Америку – решение болезненное, сами понимаете. На наших глазах рухнула империя, и мы потеряли прежнюю работу, не приобретя новой. Нас шесть лет не издавали, а мы писали черными буквами по белой бумаге, уверенные, что иного выбора нет.

Рецепт в таких ситуациях один – поднять седалище с дивана и заняться делом.