Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля - Иоганнес Бехер

ЛЮТЕР

Монах шагнул на паперть и прибилЛист тезисов к церковному порталу,{24}Был день торговый. Гуще люд ходил.Подняв глаза, толпа листок читала.О торге отпущеньями, грехеЛжеверия, налогов непосильеОткрыто было сказано в листкеТо самое, что дома говорили.С соборной колокольни лился звон,И улицы захлебывались в гаме.Монах стоял, как будто пригвожден,Стоял, как будто в землю врос ногами.Он пел, не отвлекаемый ничем,Что время возвещенное настало,Когда вино и хлеб разделят всем,И был мятеж в звучании хорала.

Из Виттенберга слух разнесся вширь:«Исполнился предел терпенья божья.По зову свыше, кинув монастырь,Монах пришел на поединок с ложью.Мы все равны пред богом, учит он,Грехам и отпущенье не отмена,И только лицемерье, не закон,Царит во всей Империи Священной.Вкруг бога понаставили святых.Он, как в плену, в их мертвом частоколе.Ему живых не видно из-за них,И все идет не по господней воле.Нам надобно осилить их синклитИ высвободить бога из темницы.Тогда-то он, поруганный, отмститИ на неправду с нами ополчится».

По княжествам летели эстафетыС известием, что заключен союзВ защиту слова божья от извета.Всяк это слышал и мотал на ус.Молва передавалась все свободней,Когда, с амвонов грянув невзначай,Дорогою к пришествию господнюЛегла чрез весь немецкий бедный край.

На сейме в Вормсе[13], вызванный повесткой,Терялся малой точечкой монахСредь облаченья пышного и блескаСтальных кольчуг, и панцирей, и шпаг.Он был в дешевой рясе с капюшоном,Веревкой стянут вместо пояска,И несся к небу взглядом отрешеннымЗа расписные балки потолка.Он был один средь пекла преисподней.Ее владыка, сидя невдали,Смотрел на жертву с вожделеньем сводни,И слюнки у страшилища текли.Их покрывал своим примером папа,И, в мыслях соприсутствуя в гурьбе,Из царств земных своею жадной лапойВыкраивал небесное себе.А чином ниже пенились баклажки,И, вытянувши руки за ковшом,На монастырских муравах монашкиСо служками валялись нагишом.Монах привстал. Кровь бросилась в лицо.Он выпрямился. Он в воображеньеУвидел палача и колесоИ услыхал своих костей хрустенье.«Как веруешь? Зачем плодишь раздор?» —Воскликнул император пред рядами,А эхо раскатило: «На костер!» —И в сотне глаз заполыхало пламя.Монах не дрогнул. Выпрямивши стан,Он ощутил опору и подмогуВ страданьях бедных горемык-крестьян,В долготерпенье братии убогой.И, победив насмешливый прием,Как пристыдить не чаял никогда б их,Поведал он о господе своем,О боге бедных, брошенных и слабых.На золотую навалясь скамью,Сидела туша с головой свинячьей.Монах вскричал: «На этом я стою,И, бог судья мне, не могу иначе!»

Совет держали хитрые князья:«К рукам давайте приберем монаха.Великий крик и так от мужичья.Отступишься — не оберешься страху.Сдружимся с ним, чувствительно польстимИ до себя, как равного, возвысим.Чего приказом не добыть простым,Добиться можно угожденьем лисьим.Дадим вероучителю приют,И примем веру, и введем ученье.Сильнейшие со временем сдаютВ тенетах славы, роскоши и лени».

Засев на башне Вартбургской[14], монахПереводил Священное писанье.Он в битву шел и бой давал в словах,Внушительных, как войска нарастанье.Князья толклись в прихожей вечерком,Приема дожидаясь, точно счастья.Чтоб завладеть полней бунтовщиком,Впадала знать пред ним в подобострастье.Подняв потир[15] и таинство творя,Он причащал упавших на колени,И хором все клялись у алтаряСтоять горой за новое ученье.Но как ни веселился мир Христов,Как ни трезвонили напропалую,Как ни распугивали папских сов,Не мог монах пристать к их аллилуйе.Его тревожил чьих-то глаз упрек,Оглядывавших стол его рабочий.Он тер глаза. Он отводил их вбок.Он прочь смотрел. Он не смотрел в те очи.

Тут поднялись крестьяне. Лес бород,Густая чаща вил, и кос, и кольев.«Все повернул монах наоборот,Себя опутать по рукам позволив.Все вывернул навыворот монах,Набравшийся от нас мужичьей силы.Его раздуло на чужих хлебах,А лесть и слава голову вскружили.Он чашу нашей крови, пустосвят,Протягивает барам для причастья!А чаша-то без малого в обхват!А крови в ней — ушаты, то-то страсти!»

Он уши затыкал, но слышал ревИ в промежутках — пение петушье:«Теперь ты наш до самых потрохов,Иди на суд и обвиненье слушай.Петух я красный. Петя-петушок.Я искрою сажусь на крыши княжьи.Я мстить привык поджогом за подлог.Я углем выжигаю козни вражьи.Я меч возмездья, я возмездья меч.Я речь улик, что к сердцу путь находит.Я тот язык, кого немая речьТебя на воду свежую выводит.Я меч возмездья и его пожар.Гляди, гляди, как я машу крылами.Гляди, гляди, как меток мой удар.Я мести меч и воздаянья пламя.Князья умрут, и ты не устоишь,И поколенье сменит поколенье, —Я буду жить и сыпать искры с крыш,Единственный бессмертный в вашей смене.Я как народ. Я кость его и хрящ,И плоть его, и доля, и недоля.Я как народ, а он непреходящ,Доколе жив он, жив и я дотоле».Монах бледнел, превозмогая страх.Кричал петух, и меч огнем светился.Чуть стоя на ногах, он сделал шагИ вдруг на лобном месте очутился.

Он, как беглец, весь в трепете оглядки,Чтоб ложный шаг в беду его не вверг.А сыщики — за ним во все лопатки.Вот набегут и крикнут: «Руки вверх!»Он в их кольце. Пропало. Окружили.И вдруг спасенье. Он прорвал кольцо.Какой-то лес; лесной тропы развилье;Какой-то дом; он всходит на крыльцо.Как прячутся во сне под одеяло,Так, крадучись, с крыльца он входит в дом.И вдруг — ни стен, ни дома, ни привала,Лишь лес, да вслед бегут, — и он бегом.Так мечется, склонясь к доске конторки,Монах с чернильницею в пятерне.Вдруг склянка скок — и на стену каморки,И страшен знак чернильный на стене.Тогда он в крик: «Светлейшие, пощады!Сиятельные, не моя вина,Что, бедняков и слабых сбивши в стадо,Их против вас бунтует сатана.Какой-то Мюнцер{25} в проповедь разгромаВплетает наше имя без стыда.Прошу припомнить: ни к чему такомуЯ никогда не звал вас, господа.В его тысячелетнем вольном штатеНи старины, ни нравов не щадят.Там грех не в грех и все равны и братья —Огнем их проучите за разврат.Их надо бить и жечь без сожаленья,Дерите смело кожу с них живьем.Я всем вам обещаю отпущенье,И бог вас вспомнит в царствии своем».

Повешенным в немецком бедном краеТерялся счет, хоть подпирай забор.Руками и коленками болтая,Они до гор бросали мертвый взор.Тела вертелись. Ветер так и сякПовертывал их. Появлялись лица —И вдруг скрывались; так вдали маякТо скроется во мгле, то загорится.У многих рот был до ушей разинутИ вырван был иль вырезан язык,И из щелей, откуда он был вынут,Торчал немой, но глазу ясный крик.

Счастливцев кучка прорвала кордон,Где их, как бешеных собак, кончали,И напевая песню тех времен —«Головушку», — брела домой в печали.Один из них направил в город путь.Он знамя нес, крестьянский стяг истлелый.Сорвав с шеста, он обмотал им грудь,Он пел и пел, прижав обрывок к телу.Он пел: «Наш флаг, в сердцах людей гори!Зови народ на бой и стань преддверьемИных времен, счастливой той поры,Когда мы лишь в одних себя поверим».

Он заработок в городе нашел,Подручным в кузню поступив к кому-то.У кузнеца был добрый кров и стол,И знамя не осталось без приюта.

СМЕРТЬ ГЁТЕ