Тимошина проза (сборник) - Олег Зайончковский

Селиверстов хлопнул его по плечу; Тимоша ответил тем же. Им овладело чувство, прежде уже испытанное в туалете бурымского бизнес-центра, – чувство удачливого игрока, избежавшего всех ловушек. Только вчера оно было не окончательным, промежуточным, а сегодня Тимоша праздновал.

Подъездная дверь узнала магнитный ключик; лифт не застрял, доехал благополучно. В прихожей у стенки в ряд выстроились три пары тапок, самая крупная из которых ждала Тимошу. Квартира выглядела такой, какой сохранилась в памяти. Предметы располагались там же, где были раньше, двое суток тому назад. И всё же, как будто желая удостовериться окончательно, Тимоша прошел на кухню и отворил холодильник. Там в знакомой стеклянной кастрюльке он нашел нажаренные впрок котлеты. Голой рукой Тимоша выудил из кастрюльки одну котлету и, как была, холодную, съел ее, не сходя с места. С этой минуты сомнений не оставалось: Тимоша вернулся к себе домой. Котлеты были, бесспорно, мамины; подделку он распознал бы.

Вечером пришли с работы Тимошины папа с мамой. Трудились они в государственном учреждении и потому нечасто задерживались на службе. Вместе они уходили утром, вместе вечером возвращались. В их отношениях не было ни расставаний, ни встреч. Только с Тимошей им иногда доводилось испытывать вкус разлуки. Увидев в передней ботинки сына и не увидев тапок, папа с мамой почувствовали облегчение. Однако Тимоша не вышел к ним поздороваться, и дверь в его комнату оказалась закрытой. Папа с мамой встревожились. Дверь, конечно, не запиралась, но никакой запор их бы не остановил теперь. Сдерживая дыхание, родители проникли в комнату. Тимоша в своей постели мирно и крепко спал. Мама понюхала воздух над головою сына, потрогала его лоб. Ни алкогольного перегара, ни повышенной температуры проверка не показала.

– С ним всё в порядке, – прошептала мама.

– Вечно ты паникуешь, – отозвался папа.

Но она уже успокоилась. Больше ничто не тревожило папу с мамой.

Тимоша проспал более полусуток. Утром он не услышал даже, как за родителями, с которыми он так и не поздоровался, лязгнул дверной замок. А разбудило его изнутри здоровое чувство голода. Наверное, это и называется богатырским сном, потому что, восстав с постели, он ощутил необыкновенную бодрость духа и мышц. Сегодня Тимоша не стал есть резиновую овсянку. Вместо этого он из трех яиц пожарил себе яичницу. Все яйца он расколол, не повредив желтков, так что в итоге вышла истинная глазунья. День начинался успешно. Народившееся еще вчера чувство довольства собой блуждало по-прежнему в подсознании – Тимоша отнюдь его не заспал. Теперь у него, укрепленного и физически, и морально, расширился горизонт возможностей. Обострились слух и зрение. Видимое бытие обрело глубину и четкость, а слышимое разделилось на множество внятных звуков. Весь окружающий мир сделался чем-то похож на кинотеатр три-дэ. Но Тимоша уже не боялся смурфиков. Предупрежденный, вооруженный, он хотел контролировать ход игры.

Зато какие подробности стали доступны его восприятию! По пути на работу он различал в шуме города даже мельчайшие шорохи, шепоты и мокрые шлепки подошв. Словно вооружась волшебным невидимым стетоскопом, слушал Тимоша Москву, все ее тоны и сокращения. А Москва, несмотря на мороз, оголенная до асфальта, выделяла испарину и многообразно бредила. В Проектной организации мало что изменилось за время Тимошиного отсутствия, впрочем, как и с его появлением. К счастью, никто не заметил того, как изменился он сам. Коллеги приветствовали его будничными кивками, он отвечал им тем же. Ближе к обеду начальник вызвал его «на ковер». Вот по такому случаю секретарша Маечка вгляделась в Тимошу попристальнее.

– Ты посвежел, – сказала она. – Но не радуйся, сейчас завянешь.

Маечка ошибалась. Из кабинета начальника Тимоша вышел таким же, каким вошел в него. Хотя он действительно получил нагоняй по поводу недовыполненного командировочного задания. Что-то он должен был утрясти с представителями заказчика, но не утряс. Тимоша особенно не вникал, зная истинную причину начальственного раздражения. Посылая его за полярный круг, кое-кто просчитался. Что-то у них не связалось, не получилось задуманное. Тимошу хотели сделать марионеткой, а он им не дался. Однако начальник об этом прямо не говорил, а Тимоша ему не показывал, что он всё знает. В итоге они разошлись вничью, как посчитал Тимоша. В остальном этот день приносил одни положительные эмоции. В обеденный перерыв Тимоша накоротке разгромил двух коллег в преферанс. Ближе к концу работы позвонила Надя. Она пригласила его на каток. Ее голосок в телефоне щебетал, такой узнаваемый. Легкими фразами Надя будто перекидывала словесный мостик через пропасть прошедшего времени. У Тимоши открылось сердцебиение – от волнения и от радости. Надя была такой, какой сохранилась в памяти. Само же ее предложение, озорное и неожиданное, его ничуть не смутило. Тимоша не надевал коньков со времен подростковой юности, но он не раздумывая принял вызов.

Сегодня и время вело себя по-особенному. После Надиного звонка оно не замерло, как случалось прежде, а, напротив, помчалось вперед быстро-быстро. Тимоша и не заметил, как наступил вечер. Словно во сне, декорации переменились, и вот он уже в коньках готовился выйти на лед. Выше себя на вершок, он ковылял без страха под фонари, туда, где звенели полозья, словно затачиваемые ножи. На льду он увидел Надю – веселую, во плоти; в красном пуховике. Но она никуда не исчезла, а приехала в его объятия. Надины щеки успели замерзнуть, но жарким было ее дыхание. Первым делом они упали, потом поднялись и упали вновь. Сегодня было не больно падать и было легко вставать. А в промежутках между падениями, приступами веселья и поцелуями они летали по льду. Тимоша воображал себя самолетом, преодолевшим звуковой барьер: управляемость у него была слабая, но всё искупала скорость. Ему совсем не хотелось у Нади спрашивать, что она делала в Великосибирске. Этот секрет добавлял пикантности в их возродившиеся отношения.

Чувство полета его не оставило даже после того, как они простились. Вернувшись домой, Тимоша поужинал, а на родительские расспросы уклончиво улыбался. Он ждал и не мог дождаться возможности уединиться.

Но вот наступила ночь. Тимоша закрылся в комнате и запустил компьютер. Внутри у него дрожала как будто какая-то жилка, так хотелось ему писать. Последний свой текст он закончил перед отъездом в Бурым, но как это было давно! Тогда он еще не задумывался, для чего занимается литературным творчеством. Прежде Тимоша писал из авторского тщеславия; он думал, что проза его существует сама по себе, как явление красоты и отвлеченной мысли. И только теперь Тимоша сознал ее подлинное значение; он понял, что обладает защищенным каналом общения. Хозяевам технологий, говорящим на языке, непонятном непосвященному, самим недоступен язык искусства. Компьютер, их раб, зараженный вирусом, конечно, сольет им Тимошины тексты. Хозяева технологий припадут к мониторам, вчитываясь в строки прозы, но ничего не поймут. А поймет только Надя. Так Тимоша сумеет сказать ей то, что было сказать опасно даже на ухо на катке.

Глава шестая:

Весна в Москве

Приземлившись в московском аэропорту, всякий русский до времени отстегнется. «Вот я и дома!» – выдохнет он и сей же час осмелеет. Не дожидаясь конца рулежки, русский выйдет из кресла и откроет багажный ящик, который под потолком. Неисчислимую свою ручную кладь он станет сбрасывать на головы другим русским. И вместе они потом устроят толкучку в проходе. Как знакомо, как хорошо всё это! И насупленная таможенница, и полицейский, и даже его собака, все они понимают по-русски. И канючит по-русски ребенок, пока мужичок-бомбила разводит его простофилю-папу. А тот размягчился от встречи с Родиной – хоть и видит, что мужичок мошенник, но всё равно поедет. И, стоя в подмосковных пробках, вкусят они выхлопа нефильтрованного, отечественного. Дорогой папа с бомбилой будут беседовать о том о сем. Для русского радость общения стоит дороже денег.

Москва – удивительный город, совсем непригодный для жизни. Так вам скажет любой его житель, любой из пятнадесяти миллионов. Что держит несчастных в непригодном городе – это вопрос отдельный. Уж точно не могилы предков, потому что у большинства их предков могилы находятся далеко отсюда, преданные забвению. Сами же москвичи, как правило, могил не имеют вовсе. По мере того как они умирают, их кремируют и кладут в колумбарий, похожий на камеру хранения и такой же платный. Если спросить москвичей-покойников, то они бы сказали, что и для смерти город этот мало пригоден. Да только не верит Москва ни живым, ни мертвым – ни своим, ни чужим. Собственный организм ее процветает. Она потребляет без устали и постоянно отращивает что-нибудь. Метаболизм у Москвы чрезвычайно бурный. Это ли, спрашивается, не жизнь?