Соль неба - Андрей Маркович Максимов

Константин хотел было возразить, но Тимофей продолжал, а перебивать старшего отец Константин не мог себе позволить ни в какой ситуации.

– Вот ты про правила рассуждаешь. А как быть с теми, кто не ведает сих законов? От черствости душевной не ведает? Да нет же! Не обучили их этому. Можно ли негодовать на учеников, если не было у них учителя? Их ли вина в том? Вот они тут как-то хотели в Храме пиршество устроить…

– Как пиршество? – не сдержался потрясенный Константин.

– Обыкновенно. Снеди принесли, водки… Не по злобе, а по незнанию. А знание им откуда взять? Вот ведь как… Потому благословляю я тебя, отец Константин, школу сделать.

– Какую такую школу? – Кажется, Господь приготовил сегодня для Константина сплошные удивления. – Церковно-приходскую?

Тимофей вздохнул:

– Так нет. Церковно-приходская – это для детей. Ее ты тоже, может быть, сделаешь, но в свой черед. Я тут по-другому мыслю. Чтобы, значит, раз в неделю каждый, кто пожелает, мог прийти, и чтобы ты им все объяснял: и про церковные порядки, и про суть нашей христианской веры. Ты же богослов, говоришь? Вот и трактуй людям слово Божие… Но так толкуй, чтобы они поняли. Чтобы незрячие зрение обрели. Понимаешь ли? А Ариадна объявление напишет. Напишешь, Ариадна?

Ариадна кивнула. Она боялась даже словом нарушить тревожное равновесие, которое повисло на кухне. Чувствовала, что отцу Константину идея не нравится, и боялась скандала. Она не понимала, как могут ругаться священники, не представляла отца Тимофея, который повышает голос, и от того страх разрастался в ней еще победительней.

– Не нравится мне эта идея, – выдохнул отец Константин. – Зачем школа, если каждый может подойти ко мне, к вам – любой вопрос задать? К чему эти сложности?

Отец Тимофей поднялся, показывая, что дискутировать по этому поводу не намерен.

– Что значит слово такое «просвещение»? – спросил он и сам себе ответил: – Просвещать – значит дарить свет. Ибо сказано: «Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир». В общем, благословляю тебя на открытие такой школы. У нас тут вагончик есть… Ты видал: во дворе стоит… Вот там и давай… Часа по два-три в неделю. Немного.

У самой двери отец Тимофей остановился:

– Напуганные люди здесь живут, в Забавино. Всем напуганные, понимаешь? Они разницу между начальником и священником не особо понимают. Все думают, что мы с тобой – начальники церковные. А чтобы к начальнику подойти, надо иметь особую смелость, которой нет у них. Они как привыкли жить, забавинцы? По правилам. Есть день приема – будьте любезны, – запишутся, придут спросят, как надо. Нет дня приема – к начальнику и не подойдут… Вот и будет у них теперь школа, куда каждый завсегда может прийти и про что угодно поинтересоваться.

– Так надо менять эти привычки! – крикнул отец Константин.

Но крик его ударился о закрытую дверь кухни.

Поначалу идея эта отцу Константину не нравилась категорически. Она продолжала не нравиться, но он стал с ней свыкаться постепенно. А потом уже начал самому себе признаваться в том, что не только привыкает, но она ему нравится.

Люди шли и шли в вагончик. Задавали вопросы самые разные и удивительные. Сложные, философские, которые самому отцу Константину и в голову не приходили. И совсем простые, практические.

Отец Константин отвечал на вопросы легко и даже механически. Он был убежден, что у него – человека, который всю жизнь отдал служению Богу, – проблем с ответами не возникнет. Но оказалось: впервые задумавшись о том, что есть Бог, люди спрашивают иногда такое, о чем священник и не думал никогда… Приходилось иногда даже звонить отцу Петру за советом. С отцом Тимофеем Константин советоваться категорически не хотел: боялся показаться неразумным.

Надо сказать, что отец Петр создание такой школы не одобрил, но на все вопросы отца Константина всегда отвечал подробно и с участием.

Чем дольше разговаривал отец Константин с забавницами, тем больше удивляло его, что вопросы, которые они задают, не имеют никакого отношения к их повседневному существованию, к их бытию. Вопросы эти не просто не формировали их жизнь, а вовсе никак на нее не влияли. И тем не менее почему-то мучали людей, представлялись им, безусловно, важными и требовали ответов.

Например, никогда не трезвеющий мужичок, вся жизнь которого, казалось, прошла около винного магазина, спросил: «Если Христос знал, что вознесется, почему же Он страдал на Голгофе? Он же понимал, что эти испытания перед вечным блаженством, почему же страдал?» – и смотрел при этом не хитро, а как-то страдальчески, будто от ответа зависела вся его жизнь.

Или мама пришла с парнем лет двенадцати. Мама спрашивала, что делать, если не получается держать пост? Начинает голова кружиться, тошнит и, главное, настроение сильно портится. И так-то, мол, оно не шибко, а тут – совсем…

Отец Константин знал, как на этот вопрос отвечать, не впервые спрашивали – вот он и говорил. А мама и сын слушали.

Когда же закончили, мальчик спросил:

– А можно мне вопрос задать? Про другое?

И когда отец Константин разрешил, а мама удивилась, мальчик тихо-тихо, как бы извиняясь, произнес:

– А вот если мы все созданы по образу и подобию Бога… Ну, мне мама так говорила… Так же ведь? Ну, и вот. Если люди так похожи на Бога, неужели же Бог такой плохой, как мы?

«Нет, – все чаще думал отец Константин. – Это вопросы только внешне с их бытием не связаны и не имеют к их жизни отношения. А на самом деле они размышляют над ними и становятся другими. Но коли так, то ведь и жизнь тоже не может оставаться прежней? Или может… Ну, почему пьяница, озабоченный Страданиями Спасителя, не отходит от винного магазина? Ну, почему?..»

Эти были вопросы, которые начали всерьез волновать отца Константина, хотя до приезда в Забавино он никогда о них не размышлял.

Люди все шли и шли. Они стояли в очереди не для того, чтобы что-то купить, но чтобы задать вопрос и непременно услышать ответ. Уходили задумчивые. С некоторой растерянностью и удивлением люди понимали, что им очень нравится это непривычное состояние не тоскливой, а высокой задумчивости.

Люди в Забавино поначалу не ведали, что вопросы веры – это не вопросы некоего специального, отдельного существования, но это все, что касается их личной жизни, которую, оказывается, можно проживать не бегом, а