Соль неба - Андрей Маркович Максимов

в мыслях; впрочем, даже если и бегом, то все равно в мыслях; и вот эта тяга к высокой задумчивости, оказывается, у людей существовала, только они не ведали о ее существовании. А как узнали – удивились и обрадовались.

Еще Константин заметил: те, кто ходит в Храм постоянно, рано или поздно непременно оказываются в вагончике. Почему-то так получалось: те, кто начинал верить в Бога, обязательно задумывались о жизни, но, не имея такой привычки, шли к священнику за помощью.

Константин не сразу решился признаться самому себе, что вот эти подробные разговоры с вопрошающей паствой становятся ему постепенно не просто интересны, но необходимы. Он вдруг заметил, что его вспыльчивость уходит, исчезает, растворяется…

Ах уж эта его вспыльчивость, за которую нередко доставалось ему от отца Петра! Учитель считал черту эту недопустимой вовсе, а уж для священнослужителя тем более…

На смену вспыльчивости приходила заинтересованность. Конечно, отец Константин и раньше понимал, что священник должен любить людей, и потому был убежден, что их любит. Но люди эти – простые и незамысловатые, как казалось ему, провинциалы – оказались куда интересней, чем он предполагал раньше. Подумать только: жителей Забавино, оказывается, волновали вопросы бытия. Просто они не знали, кому их задать, закапывали в себе, а теперь вот отрыли.

И в какой-то момент отец Константин перестал маяться проблемой: меняют забавинцев эти разговоры или нет, он вообще перестал оценивать приходящих к нему людей. Он как-то по-особенному полюбил их. А тех, кого любят, не оценивают.

Несколько раз он пытался поблагодарить отца Тимофея за этот урок. Поблагодарить – это не вопросы задавать: дело достойное.

Но каждый раз, стоило ему едва открыть рот, настоятель начинал говорить сам, словно не позволяя вырваться на свет словам благодарности.

– Человек без веры, – говорил отец Тимофей, – он все одно как ребенок, сколько бы лет ему ни было: самого-то главного в жизни не знает. Мается, бегает, суетится… А дороги своей отыскать не в силах. Можно наказать его за незнание. Можно вовсе про такого человека забыть, будто нет его на свете. Но разве с ребенком своим кто так поступит? Значит, надо помочь ему Веру обрести, ибо сказано: «Верую, Господи, помоги моему неверию». Ветер жизни людей развеет, а мы с тобой должны их в кучку собрать, чтобы им страшно не было, дорогу им показать, чтобы им было куда двигаться. Неразумность – это не грех, это беда. Хуже нет, когда пастырь считает себя выше паствы. Если Господь дал нам кусочек знаний Божественных, то это ведь и радость непомерная, которой надо делиться с другими. Не хвалиться: мол, у нас есть, а у вас нет, а делиться, делиться, делиться… Духовная гордыня – есть ли что хуже?

После всех этих бесед и с паствой, и с настоятелем отец Константин начал все чаще размышлять о том, в какой системе мира он живет.

Понятно, что в системе этой всегда главенствовал Бог. Был в ней, разумеется, и он сам, Константин. Много сил, ума, времени потратил Константин на то, чтобы хоть в какой-то мере, в самой маленькой, соединить себя с Богом, чтобы Господь не забывал, помогал, содействовал… А люди… Люди, конечно, подразумевались, они существовали, разумеется, Константин даже был уверен, что их любит. Но в систему его мира они не входили. Господь и я – этого ведь более чем достаточно, чтобы жить. Люди существовали чуть в стороне некоей массой, которой надо было помочь жить праведно.

И тут вдруг оказалось, что у массы этой есть лица, судьбы, страдания, беды; что все те духовные знания, на овладение которыми уходила жизнь священника, не сами по себе нужны, не только для богословских размышлений и аскетических упражнений, но для того, чтобы помочь нерадивым детям жить легче, лучше, яснее…

Духовная гордыня… Страшные какие слова… Удивительно, но Константину казалось, что до приезда в Забавино он их и не слышал никогда. Нет, может быть, когда и слышал, но внимания особого не обращал.

Попоститься два дня перед причастием и исповедью Ольге было нетрудно: после известия, перевернувшего всю ее жизнь, она почти ничего и не ела.

Молилась она в последнее время и так постоянно. Открывала Молитвослов, читала нужные молитвы… Потом стала наизусть слова произносить. Но вот то, что с Богом можно просто разговаривать, – не знала, не научили ее.

А тут, как только домой вернулась, встала перед Образом Спасителя на колени, и слова полились, словно бы сами по себе. Ольга ни о чем не просила – просто рассказывала, какая на нее рухнула беда.

В конце только не выдержала и взмолилась:

– Господи, пожалуйста, ну, сделай так, чтобы все завершилось хорошо, Ну, что Тебе стоит, Господи, сделать так? Ну разве я в чем прямо так виновата, чтоб меня… – Она запнулась, не умея подобрать слова. – Ну, пожалуйста, даруй мне благо. Молю тебя. Умоляю.

Спаситель смотрел на нее. Она впервые в жизни почувствовала так остро и отчетливо: живые глаза с иконы смотрели именно на нее. Это был взгляд отца, с сожалением и жалостью глядящий на нашкодившую дочь. Очень добрый взгляд, проникновенный, сосредоточенный на ней, теплый и отзывчивый.

Она потом еще несколько раз вставала перед Образом на колени и разговаривала с Ним, и даже ожидала этих мгновений странной беседы – да, появилось ощущение именно разговора, а не монолога. Откуда бралось это ощущение, Ольга не понимала, да, честно говоря, и не хотела понимать.

Накануне страшного, решающего Ольга решилась причаститься и исповедаться.

Одевалась долго, словно на свидание собиралась: отыскала самую скромную, длинную юбку, глухую водолазку, которую не надевала много лет.

Мечтала о том, чтобы исповедовал ее отец Тимофей. Хотела попросить об этом Бога, но постеснялась докучать ему такой мелочью – и так все последнее время с просьбами к Нему обращалась.

Исповедь принимал отец Константин. Ольга постаралась не позволить себе расстраиваться по этому поводу. Убеждала себя: «В конце концов, я Богу исповедаюсь. Какая разница через кого?»

К аналою стояла небольшая очередь. Ольга не смотрела на тех, кто исповедуется перед ней, – ей казалось это неприличным, словно подглядывать в замочную скважину.

Подошла. Отец Константин смотрел строго. Она не поняла – узнал ли он ее. Да это и не важно.

– Первый раз на исповеди?

– Первый раз, – ответила Ольга и почувствовала, как по всему ее телу распространяется не страх– ужас. Ужас совершенно безотчетный, беспричинный, возникший от голоса и взгляда отца Константина. Ольга не то чтобы предчувствовала что-то страшное, но была совершенно убеждена, что ужасное наступит непременно