Держатель знака - Елена Чудинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Где Ржевского носит? — прервал его мысли Юрий, взвинченно раздраженный уже с утра.
— А ты разве не посылал его со Стеничем и Казаровым? — спросил Вадим, откусив кончик. — А, легок на помине, однако!
Это было сказано уже вслед сорвавшейся на звонок Тутти.
Через некоторое время в гостиную вошел черноволосый молодой человек в тужурке и низко надвинутом картузе, несмотря на который Некрасов сразу же узнал Женю Чернецкого.
19
«Но почему же все-таки тоска по давным-давно похороненному где-то под Тихорецкой Жене настолько ощутимее, физически ощутимее во мне, чем даже тоска по папе и маме? Они как-то нереальны, а Женя — чересчур реален. Потому что я впервые увидел его в Вешенской… Странно, что на родных смотришь какими-то другими глазами, чем на чужих. Невидящими глазами. До тех пор, пока что-нибудь не случится. Я впервые увидел Женю в Вешенской. И я не так мечтаю о родителях потому, что никогда их не видел. Странно, безумно странно…»
От Невы, по которой еще плыли белые ладожские льдины, веяло холодом. Сережа, облокотившийся на парапет, почувствовал этот холод и поплотнее запахнул куртку.
«Промозгло… белая зима сменяется зеленой. Мертвый город, даже не от того, что сейчас в нем — революция, голод, кровь и грязь… Этот город изначально мертв. И в этом мертвом городе прошла какая-то очень важная часть Жениной жизни… Господи, какой ветер!»
— Женя, — неожиданно для себя негромко произнес Сережа и, произнеся, понял, что звучание этого имени неожиданно вызвало перед ним не лицо погибшего брата, а другое, красиво-холодное, бледное, очень юное лицо. И голос с безупречным московским произношением, со странным вызовом в интонации, снова резко ударил его неожиданной фразой:
«Слушай, Ржевский, зачем нам притворяться друг перед другом, что мы — люди?»
20
1919 год. Февраль. Финляндия
— Мы же озверели с тоски. Но нельзя же так долго пить?
— Озверели. Чернецкой, если ты скажешь, что у тебя нет сейчас желания перегрызть кому-нибудь глотку, я все равно тебе не поверю.
— А нам не приходится выбирать. — Женя Чернецкой лежал в сапогах прямо на голубом покрывале широкой деревянной кровати и смотрел в потолок. — Если перестать пить, мы начнем сходить с ума, и ты это прекрасно знаешь, Ржевский.
— Но сколько можно торчать в этой паршивой дыре?! — Сережа, взъерошенный, непроспавшийся и небритый, порывисто вскочил и заходил по номеру. — Я хочу взорвать и эту гостиницу, и все окружающие елки вдобавок, и все эти респектабельно-кирпичные ровненькие скотные дворы! Вкус водки теперь всегда будет ассоциироваться у меня с видом заснеженных елей.
Толстоствольные могучие ели, картинно отяжелевшие под снегом, образовывали великолепно-красивый вид из окна находящегося на втором этаже гостиничного номера.
Картина на стене — натюрморт с фазанами и невероятным количеством посуды — почему-то криво повисла на своем гвозде. На старом паркетном полу, помимо брошенных как попало сапог, валялись какие-то деньги — рассыпанная мелочь и две или три смятых бумажки…
— Рай земной. — Чернецкой кивком головы показал на вид из окна. — Дышите воздухом, г-н прапорщик.
— Премного благодарен, г-н подпоручик, оставьте Ваши очаровательные остроты при себе. Чернецкой, а ведь мы вот-вот с тобой стреляться начнем…
— Похоже на то. — Женя продолжал все так же неподвижно смотреть в потолок, но Сережа явственно услышал с трудом подавляемое его желание: не глядя, протянуть руку к ночному столику, взять с него наган и, не целясь, пальнуть в люстру.
— Давай рассуждать логически: ну с чего мы бесимся? Подумаешь, застряли в этой финской дыре на неделю-другую…
— Нет, логика тут не поможет. Ясно, что беситься нам не с чего. И тем не менее…
— А тебе не кажется, что если придется проторчать здесь еще недельку, то мы рискуем скатиться с тоски до тех развлечений, коим предаются в ближайшем городишке все наши?
— Не кажется. Это идиотское чистоплюйство сильнее нас, как бы нам ни хотелось вырваться из-под его власти. Скажем ему спасибо, что оно хотя бы позволяет нам пить. Пока позволяет.
— Что ты имеешь в виду под этим «пока»?
— То, что мне иногда кажется, что настанет день, когда я пойму, что этого с меня довольно. Замутнение своего сознания, по сути, тоже изрядная грязь, но к которой пока — ну не знаю — чувствительности, что ли, нет. А когда почувствуешь, что это грязно, не поймешь, а именно почувствуешь, тут-то и будет все.
— Мне тоже это приходило в голову. Пожалуй, самый нелепый вид рабства — быть рабом своего чистоплюйства. Но покуда до трезвенности еще далеко и время идет к вечеру… — С этими словами Сережа, отыскавший наконец свою бритву, скрылся за массивной деревянной дверью ванной комнаты.
21
— Горячие каштаны? Подпоручик, одумайтесь, пока Вы молоды! При подобном образе мыслей Вы рискуете пойти по плохой дорожке. — Сережа обкусил кончик сигары и зашарил по карманам в поисках спичек.
— Согласен, что подобная оригинальность представляется сомнительной. — Женя потянулся к опустевшей наполовину бутылке. — Но я действительно хочу к коньяку горячих каштанов. Я очень хочу горячих каштанов к коньяку.
— До осени осталось каких-то семь-восемь месяцев. Но заменять горячие каштаны холодными орехами — одно заблуждение влечет за собой другое!
— А чем в таком случае прикажете закусывать мартель? — поинтересовался Женя, отщелкивая на скатерть налипшую на пальцы темно-розовую шелуху земляных орехов. — Предупреждаю, г-н прапорщик, если Вы посоветуете лимоны, я потеряю к Вам остаток уважения.
— Как Вы могли заподозрить меня в такой пошлости? Общеизвестно, даже в младших классах гимназии, что к коньяку идет только горячее и мясное. Ах да, pardon, забыл. Слушай, Чернецкой, ты действительно никогда не ешь мясо?
— Я его вообще в жизни не пробовал. Ни разу. Но это неинтересно. — Женя, откинувшись на спинку стула, обвел глазами небольшой ресторанный зал. — Кстати, за столиком у входа приветственно машут рукой явно тебе.
— Где?
— За одним столиком с Сашкой Каменским и Quel-Кошмаром, — тоже корнет, кто это?
— А, вижу. — Немного развернувшись, Сережа с улыбкой качнул в руке стакан, показывая, что заметил присутствие. — Это Орлов, а вообще вся эта малолетняя компания за теми двумя столиками значительно опередила нас на пути к нирване. Так же, впрочем, как и твои приятели по полку справа.
— Они начали раньше.
— Но ведь не более чем на полчаса? — Сережа скользнул стеклянно-прозрачным взглядом по пустой еще эстраде. — А знаешь, чего бы мне хотелось? Послушать хорошей цыганщины.
— Д-да… Что-нибудь русское народное в цыганском исполнении… «Степь да степь кругом»…
— Экзеги монумэнт. — Сережа рассмеялся. — Это мы в гимназии развлекались — пели Горация на мотив «Степь да степь кругом»… Потом еще шуточка была: приходит второгодник пересдавать латынь. Званцев, это латинист наш, будто бы спрашивает: Перфект знаете? — Не знаю. — Презенс индикативи активи знаете? — Не знаю. — Что же вы тогда знаете, хоть что-нибудь же вы должны знать? — Я знаю, как переводится фраза «Экзеги монумэнт эрэ пэрэнни-ус». — Ну, переведите! — «Степь да степь кругом, путь далек бежит».
— Академический юмор. — Чернецкой плеснул коньяку из новой бутылки. — Ржевский, а ты любишь латынь?
— Люблю.
— А за каким чертом? Я тоже люблю, хотя совершенно не могу понять, что я нахожу в этом мертвом языке порочного народа. Вдобавок — в официальном языке дьявольского католицизма.
— Своеобразное удовольствие сноба?
— Пожалуй…
— А что до Католицизма… Если честно, что-то в нем есть, чисто эстетически. Кроме Папы с его безгрешностью и туфлей… Ну да черт с Папой… Я вот чего не пойму… Лунин, помнишь? Эдак взять родиться в Православии, а потом по своей воле перейти в Католичество?
— По своей воле? А что такое воля? Ты затрагиваешь полуиллюзорное понятие. Тот, кто действует, как ты изволил выразиться, по своей воле, — просто счастливчик, которому не удосужились нажать на соответствующие кнопки! На людей, что-то из себя представляющих, нужна более сложная математика для комбинации этого нажатия. Но с большинством — это арифметика. — Женя неприятно засмеялся. — Люди — очень простенькие механизмы.
— Чернецкой, а ведь это не твои слова.
— Однако ж ты хорошего обо мне мнения.
— Отнюдь. Я не говорил, что это не твои мысли.
— Может быть, ты и прав. Впрочем, пустое. — Женя с усмешкой кивнул на соседний столик. — Послушай-ка лучше, что цитируют эти господа!
Я ее победил наконец,Я завлек ее в мой дворец, -
с пьяной задушевностью декламировал подпирающий рукой отяжелевшую голову прапорщик Тыковлев. —
Буря спутанных кое, тусклый глаз,
На кольце померкший алмаз.
И обугленный рот в крови
Еще просит пыток любви…
Ты мертва, наконец, мертва!
Гаснут щеки, глаза, слова…
— А душераздирающее зрелище!