Держатель знака - Елена Чудинова

— Мне нечего сказать.

— Зато мне найдется, что сказать Вам. — Люндеквист примял пальцами табак. — Итак, Юрий Арсениевич, по моим, полученным из Чрезвычайки, сведениям, Вы намерены завтра окончательно войти в контакт. К счастью, еще не поздно слегка пересмотреть Ваши планы.

— Поздно, Владимир Ялмарович. — Голос Некрасова прозвучал бесстрастно. — Два дня назад я перенес встречу на сегодня. Мой связной сейчас у них. В случае согласия Опанаса с моими условиями — а оно, наверное, последует, они приемлемы — связной передаст Опанасу карту участка Z с подробным планом укреплений линии прорыва… Теперь только ангелочка с крылышками ждать, чтобы он спас прорыв на таком участке фронта… Вдобавок я провалил и эту явку.

— Ладно, Юрий Арсениевич, бросьте. Такие серьезные ошибки бывают и у превосходных боевых офицеров, каковым Вы и являетесь. Займитесь срочной ликвидацией явки.

— Слушаюсь, г-н полковник.

На этот раз, вслед за звонком и стуком двери, из передней действительно послышался голос Сережи — неразборчивая приветственная фраза, оконченная словами «лучше некуда».

— Связной. Ржевский, зайдите ко мне, — негромко крикнул Некрасов в глубь коридора.

— Сейчас от эсеров?

— Так точно.

— Что ж, послушаем.

— Докладывайте господину полковнику, прапорщик, — сквозь зубы процедил Некрасов, мельком взглянув на вошедшего Сережу, но тут же, невольно насторожившись, посмотрел снова и в упор. Сережино лицо, очень осунувшееся за несколько часов его отсутствия, казалось взрослее. Твердо сжатые губы хранили упрямое и решительное выражение, а серые глаза словно сделались темнее под воздействием какой-то еще не произнесенной, но заведомо нехорошей вести.

— Честь имею доложить, г-н полковник! — бесстрастно отчеканил Сережа. — Мною был получен приказ от господина штабс-капитана вступить в контакт с боевой группой Опанаса.

Люндеквист поморщился.

— Я готов понести всю ответственность за нарушение приказа — предумышленное и не имеющее смягчающих обстоятельств, то есть за срыв контакта. — В голосе Сережи прозвучала бесконечная, безразличная усталость. Словно выполняя необходимую формальность, он говорил, не видя перед собой онемевших от изумления Люндеквиста и Некрасова.

«…Собственно — я уже под полевым трибуналом…» Опять Женька?

— Что Вы сказали, прапорщик?

— Я сорвал боевые действия вместе с эсерами.

— Карта укрепрайона? — Люндеквист подался вперед.

— Вот. — Сережа вытащил из кармана смятый пакет.

На этот раз изумиться пришлось Сереже: Люндеквист расхохотался негромким и мелким, как рассыпавшийся горох, смехом немецкого педанта. Продолжая смеяться, он шагнул к Сереже и слегка тряхнул его за плечи.

— В старые времена тебе дали бы орден и отрубили голову. Ты хотя бы сам понимаешь, зачем ты это сделал?

— Никак нет, г-н полковник.

— У этого паршивца недурное чутье, не так ли, г-н штабс-капитан? Составьте подробный рапорт, прапорщик. Мне сейчас некогда. В другой раз — расстреляю.

«Меньше всего я старался утереть этой историей нос Некрасову. — Сережа, сидя на широком подоконнике рядом с дверью черного хода, смотрел вниз — на не по-московски голый каменный двор. — Хотелось бы знать, о чем тут писать рапорт? Ведь все вышло случайно. Если бы не этот бандит, с которым Опанас поторопился переговорить, у меня не было бы тех пятнадцати минут…»

«Если Вы не против… Пройдемте пока ко мне в комнату». — «К Вам?» — «Да». — «Извольте». — «Не так решительно, прапорщик, засады там нет». — «Тем хуже для меня».

Комната показалась с порога похожей на театральную уборную. Дымка грязи, темнящая оконные стекла, жалкий вид ковра, цвет и узор которого давно растоптан грязной уличной обувью… Много вечернего, дамского на доске трюмо: поломанный сандаловый веер, пуховки, кольца, флаконы, тут же усевшийся маленький бронзовый будда. Остроносая домашняя туфелька на полу. Тесно всюду разбросанные через спинки стульев и ручки кресел (в одном небрежный ворох чего-то женского, кружевного) темные шали, и так неожиданно среди них расцветшие татарские газовые ткани: алый и изумрудный огонь, паутинный золотой блеск. Мгновенная память Крыма.

Два года спустя в сознании вместе с комнатой Елены всплывет и слово «Крым». Сквозной коридор воспоминания.

Но так ли верно, что эта комната напомнила театральную уборную? Быть может, извечное стремление отыскивать в прошлом приметы грядущего через два года подкрасит воспоминание?

Но тогда оживет и еще одно, без чего не сложилось бы облика уборной: ощущение случайного и тягостно ненужного мужского присутствия — во всем Боль, похожая на пощечину. Здесь неуловимо присутствовали и Марат, и неизвестный Искандер, и кто-то еще… Перейденный предел. Стало понятным взаимное неуважение, мучительно затягивающее общий узел, связавший этих людей, — оно вставало с этой постели, кое-как прикрытой темно-зеленым пледом.

К этой постели она отступила на два неверных шага, не сводя с Сережи зовущих, почти приказывающих глаз: вся ее сила ушла в их взгляд, но она не замечала, как, словно произнося беззвучно жалобу, шевелились ее задрожавшие губы.

— Нет, не подходите ближе… Я хочу… я хочу на Вас смотреть. Вы совсем, совсем мальчик… Я никогда не думала, что это…

Еще шаг — и руки сами стиснули тело, такое хрупкое, что показалось, сейчас затрещат кости, но вопреки этому испугу объятие стало еще безжалостней, привлекая все ближе — пока дыхание не захлебнулось в рассыпавшихся волосах.

— Так пахнет черный цвет…

— Твои губы… как причастие… они все могут смыть… все… Нет! Не надо… Сейчас нет времени… Не сейчас…

— Мне здесь.

— Да, да… Но у нас будет время, оно у нас будет… Если ты пришел с тем, о чем говорили… Скажи, скажи мне! Честная ли это игра? Что будет, когда ваши войдут в город?..

Яркое пространство сна пронзила холодная мысль. И руки уже навсегда выпустили ее, еще такую трепещуще близкую… Она на самом деле искала защиты. И в то же время в своей власти над его душным смятением она пыталась узнать… проверить… вытянуть из него все, что он знал. И тогда все стало ясным и простым.

— Что с тобой? У тебя иней в глазах… Ты мне не ответил…

— Что мне отвечать?.. Какая честность может быть с революционным отребьем?.. Даже если сейчас эти твои Мараты и Опанасы нам нужны… Красный остается красным, даже если сейчас не время поминать его окрасочку… Войдем в город — фонарей на всех хватит, не только на бэков… Куда ты?

— Сейчас я приду. — Прежде чем выскользнуть из объятий, она на мгновение прижалась сильнее. Дверь закрылась.

Оставалось только проверить запор и подойти к окну: оно выходило во двор, и крыша ближайшего сарая давала возможность отступления.

18

— Тебе бы стоило перестать читать одно и то же по сотому разу, — раздраженно уронил Некрасов, обращаясь к Тутти, забравшейся в угол дивана с неизменным «Принцем и нищим». — Понимаете, подпоручик, хотел было ее отправить к Вику — очень уж беспокойные предстоят деньки… Какое там…

— Хочу одно и то же, — словно бы не слыша последовавшей за этим фразы, отозвалась Тутти.

— Помолчи лучше.

— А контроперация уже началась? — спросил Никитенко, ставя на стол кофейную чашечку.

— Еще с утра. Как все это обернется, гадать приходится вот на этом. — Некрасов взболтнул на донышке гущу. — Видели бумажки? Цветочки. Со дня на день можно ожидать ягодок.

— Да нет, Юрий Арсениевич, что до тех ягодок, думаю, Зубов преувеличил. У Чеки попросту нет таких сил — провести одновременную сеть обысков по всему городу…

— Не забывайте, они могут мобилизовать на пару ночей весь «передовой революционный пролетариат» столицы… А если еще откинуть к шутам такой незначительный предрассудок, как дипломатическая неприкосновенность посольств…

— Не посмеют.

Тяжелые портьеры наглухо закрывали окна. Яркая лампа отбрасывала ровный круг света на покрытый темной скатертью стол, на лица сидевших у стола Некрасова, Вишневского и Никитенко, на Тутти, с ногами устроившуюся на диване над раскрытой книгой… Холодный провал отделанного белым мрамором камина, мебель и складки портьер тонули в уютно-домашнем полумраке. Пахло хорошими сигарами. Только скверная и кажущаяся сейчас нелепой одежда собравшихся мужчин вносила некоторую ноту диссонанса в атмосферу этой гостиной.

«Обманчивое ощущение покоя… Как будто эти стены — границы двух миров: кроваво-бредового мира и мира тишины… Но стены — слишком слабая граница, пока она еще есть, но кажется, что ее вот-вот раздавит этот напор… И миры смешаются». — Вишневский сорвал ярлычок с вынутой им из ящика сигары.

— Где Ржевского носит? — прервал его мысли Юрий, взвинченно раздраженный уже с утра.

— А ты разве не посылал его со Стеничем и Казаровым? — спросил Вадим, откусив кончик. — А, легок на помине, однако!