Долгая ночь (СИ) - Тихая Юля

Арден глубоко, рвано втянул воздух, выругался и отвёл взгляд. А я вдруг выдохнула:

— Я тебя не выбирала.

— Да я бы тоже, знаешь, предпочёл кого-нибудь получше.

Отчего-то очень хотелось плакать. Стечь по стене, утопить лицо в коленях, накрыть голову руками — и просто разрешить слезам течь. И пусть слёзы перейдут во всхлипы, а всхлипы в вой; может быть, мне давно пора бы вымыть из души и свой застарелый страх, и боль одиночества, и детскую мечту, что у меня будет однажды что-то моё, и дурацкую надежду однажды вернуться домой.

Я свернусь в комок, натяну на плечах шарф и представлю, что меня обнимают чьи-то руки. Приглажу волосы, убеждая себя в том, что это чужая ладонь. Я скажу сама себе: тише, маленькая, — и от этого мне станет теплее и легче.

На какую-то секунду я позволила себе замереть в этой картинке, а потом села на стул и вздёрнула подбородок:

— Я слышала, что у двоедушников может быть несколько пар. Может быть, мы поищем… другие?

Арден невесело усмехнулся.

— О, я искал, и даже ездил в святилище. Но знаешь что? Если они и бывают, то определённо не с нами.

— Что ж. Значит, уж извини, истинной любви у нас обоих не будет.

У Ардена было… странное лицо. Глубокие тени на бледном лице казались почти синими, а глаза — больными; сукровица текла по татуировкам на левой руке прямо на выстланную клеёнкой столешницу.

Он смотрел жадно. Переплёл наши пальцы, сказал хрипло:

— Мы могли бы попробовать…

Я сбросила его ладонь со своей:

— Тебя я боюсь больше, чем одиночества.

xxii

Больше мы тем вечером не разговаривали, — если не считать разговором то, что Арден выругался особенно грязно и ушёл с кухни.

Я посидела ещё, тупо глядя в клетки клеёнки. За стеной надрывно взревел унитаз; ему охотно отозвались рулады моего желудка. Можно было бы порыться по шкафам и холодильнику, но всё здесь казалось мне чужим и грязным.

В коридоре хлопнула дверь, и я сжалась. Арден, впрочем, тоже явно не был готов продолжать наше увлекательное общение: почти сразу следом щёлкнуло, и струи воды ударили в чугунное дно ванны.

Он не придёт. Он не придёт.

И я позволила плечам сгорбиться над столом.

Мечтала ли я о нём? О, да. Сложно быть двоедушницей и совсем уж никогда не мечтать о своей истинной паре, большой настоящей любви, идеальном мужчине. Когда я была маленькой, я представляла его себе как кого-то большого и шкафообразного, вроде папы. Надёжного, как скала.

Потом я, конечно, знала: он лис. Но человеком я его если и видела, то мельком, и совсем этого не запомнила. В моём воображении мой лис был белокожим веснушчатым юношей с мягкой рыжей бородкой. В каком-то волшебном — невозможном — будущем я присылала ему анонимную открытку с видами, мы вступали в переписку, с каждым разом письма становились всё длиннее, и мы обсуждали кино, картографию и достижения современной артефакторики. Потом я признавалась ему в том, что мы пара, он приезжал, ужасно извинялся, стоял на коленях со слезами на глазах, а потом мы плакали вместе, и он любил меня нежно-нежно.

Дальше предварительных ласк я в своих фантазиях обычно не доходила, потому что успевала кончить раньше. Потом мне сразу становилось от самой себя противно, я умывалась холодной водой и поскорее выкидывала из головы эту традиционалистскую дрянь и дурацкие установки, из-за которых я всё ещё — после всего — продолжала его романтизировать.

Но даже в этих слюнявых мечтах я не думала о том, что большая любовь примет формы… вот этого.

Что ж, жизнь, к сожалению, часто оказывается гораздо неприятнее фантазий. Не то чтобы это было ужасно удивительно.

Я обняла себя за плечи, стиснула зубы, зажмурилась, — но так и не смогла заплакать.

Где-то так меня и нашёл мастер Дюме.

Он по-прежнему, конечно, не разговаривал, и даже тетрадь с собой на этот раз не взял. Но я как-то сообразила, что он предлагал осмотреть квартиру, и не нашла причин отказаться.

Жильё было, очевидно, съёмным, необжитым. Это сквозило во всём — тусклом, размытом запахе запустения, странном сочетании очень старых и очень новых вещей, хрустящих от крахмала кухонных занавесках. Входная дверь обтянута искусственной кожей с металлическими пуговицами, а рядом — покосившаяся тумбочка с облупленным лаком и следами от сорванных наклеек. Прихожая крохотная, в ней толпились на коврике сапоги и ботинки; массивный шифоньер был совсем пустой и странно сочетался с явно очень новой трёхрожковой люстрой. На жёлтых обоях — тёмный след от овального зеркала, но самого зеркала нет.

Коридор низенький, над ним нависали антресоли. Мастер услужливо приоткрыл для меня дверцу, продемонстрировав неровную пирамиду из рулонов туалетной бумаги и банки с какими-то закатками.

Здесь всё утыкано дверями. Справа — раздельные туалет и ванная, в которой агрессивно гремела вода. Туалет обычный: давно не видел ремонта, но чистенько. Прямо уже знакомая мне кухня, очень тесная и очень пустая; стол застелен дурацкой клетчатой клеёнкой, а кухонный гарнитур, — я даже постучала по дверце, чтобы убедиться, — из массива и украшен резьбой. За окном виднелся балкон, но выхода на него почему-то не сделали.

Я посмотрела на мастера вопросительно, и он картинно развёл руками.

На газовой плите стоял чайник, и мне несколько раз жестами предложили чаю; я несколько раз вежливо отказалась. Тогда мы принялись тщательно «осматривать» холодильник. Он был здоровенный, какой-то модный, на незнакомых мне артефактах. Мастер Дюме показывал мне то кастрюлю с гороховым супом, то колбасу, а я всё никак не могла понять: как же это они так сделали, что сечения не сходятся, но всё равно всё работает?..

Наконец, колдун оставил идею меня накормить, и мы зашли в комнаты.

Их здесь было две, левая и правая. В левой горделиво стояли рядышком пианино, заставленное сверху цветами, и телевизор. Ещё здесь были диван и два кресла, к одному из которых Дюме приставил свой посох, а на втором в беспорядке лежали вещи; на журнальном столике стоял навороченный алтарный комплекс, к которому — мастер Дюме показал мне это ненавязчиво, с извиняющимся лицом, — были привешаны многочисленные охранные контуры.

Конечно же, двусторонние. Это же лучший, веками проверенный способ налаживать отношения, — запереть девушку в квартире, не так ли?

Я прикрыла глаза, вздохнула и кивнула.

После этого мне, наконец, показали и вторую комнату; здесь уже стоял мой чемодан. И я даже не удивилась, когда поняла, что кровать в комнате всего одна. Но, право слово, это было не смешно.

— Мастер Дюме… — начала было я, рассчитывая сама не знаю на что.

Но он снова развёл руками и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Комната как комната. Хороший, свежий ремонт, а на полу огромный коротковорсный ковёр. Помимо него и массивной кровати сюда поместились шкаф, пара тумбочек, красивый торшер с расписанным плафоном и изящный трельяж. В приоткрытой форточке выл ветер.

Ни дивана, ни даже кресла, конечно же, не было.

Кровать не застелена, — на ней матрас в полосатом наматраснике и три голые подушки, лежащие одна на другой. Одеяла и покрывало были свалены кучей в пустом углу.

Там и лягу, мрачно решила я. Что это вообще за хрень? Или кое-кто всерьёз считает, что стоит мне оказаться с мужчиной в одной постели, как я мгновенно превращусь из злобной стервы в страстную порнофею?.. О, его ждёт глубочайшее разочарование.

Многовато у него, похоже, лишних яиц.

Я дёрнулась и не сразу сообразила: выключилась вода. Какой-то шелестящий звук. Щелчок ручки.

О Полуночь, он же придёт сейчас сюда. Не мог он утонуть там что ли в этом душе!..

Буду кричать, постаралась себя убедить я. По правде говоря, кричать у меня никогда особо не получалось; проще было бы поверить, что я просто замру, как ледяная статуя, и буду стоять, замороженная, пока не выдастся удачный случай для удара. Мне нужен всего один момент; он отвлечётся на какую-нибудь ерунду, хоть бы и на сиськи, а я ударю его, скажем, в висок… чем?